Камю хотел было оспорить столь циничный анализ международного положения, но осознал, что посол прав от первого до последнего слова, и решил не опускаться до лицемерия.
— Прости, Генри, но так устроен мир, — сказал он. — Мы оба должны примириться с реальностью.
— Тебе-то легко говорить, с твоего высокого шестка, — бросил Райнбек, развернулся и вышел.
Разговор с послом не на шутку расстроил Камю. Он ощутил, как на него давят стены собственного кабинета, и бросил взгляд на часы. Уже начало второго. Сходит-ка он пообедает у Селеста.
Он нажал кнопку телеинтеркома:
— Я уйду на час.
— Хорошо, мсье.
На улице июльское пекло и само давление солнечных лучей буквально расплющили Альбера — со знакомой, едва ли не приятной бесцеремонностью. Камю родился здесь и вырос, и душой впитал североафриканский климат. Все годы в Париже он чувствовал себя посторонним, и неизвестно, что отвращало его сильней — непривычная погода или высокомерие столичных жителей перед выскочкой из колоний. Окончив учебу и получив первое назначение на службу, он был только рад узнать, что отправляется назад, в Алжир. И больше его не покидал. Он ни с кем не делился тайной любовью к родной земле, распахнутой небу, словно рот или рана, но без этой любви он просто сломался бы.
Непринужденно вышагивая широкой улицей д'Ильи, по обеим сторонам которой высились величественные, в европейском стиле, здания почти вековой давности, Камю воспрянул душой. Сходить бы еще поплавать — его любимый досуг, — и жизнь совсем наладится. Но позволить себе такую роскошь он никак не мог — разве что уже после визита императора. Посередине обсаженного платанами бульвара трамвайные колеи раздавались в стороны, огибая постамент, на котором гранитный профессор Блондло потрясал опытной моделью генератора N-лучей.
Камю с увлечением разглядывал проходящих женщин, радовался морю, что проглядывало в створе пересекающих бульвар улиц. У торговца-араба (лицензия — на видном месте за стеклом лотка) он купил стакан лимонада, приправленного настоем апельсинового цвета. Потягивая ледяную жидкость, он присоединился к зевакам, толпившимся у ограждения стройплощадки, за которым мерцали ослепительные отблески. Камю знал, что там светится. Лучевые строительные машины вгрызались в землю, прокладывая первую в Алжире ветку метрополитена, от Айн-Аллаха до Айн-Нааджи. Оглядев мельтешение строителей через прокопченное смотровое окно, Камю продолжил путь. Он надеялся, что с появлением метро старые добрые трамваи не исчезнут, и сделал мысленную зарубку организовать какие-нибудь субсидии для этого памятника ностальгии.
Еще несколько кварталов — и Камю прибыл к месту назначения.
В дверях ресторанчика, на своем обычном месте, стоял Селест, выпятив обтянутое передником брюшко и топорща седые усы. Он поприветствовал Камю с максимумом обходительности и препроводил того к традиционному Альберову столику. Камю заказал простое блюдо из рыбы с кускусом и охлажденного белого вина. Когда обед принесли, Камю проглотил его быстро и с аппетитом, рассеянно думая обо всем и ни о чем. В мыслях его крутился расплывчатый калейдоскоп из недавних проблем, вплоть до визита Райнбека. Но в конце концов, после второго бокала вина, Камю обнаружил, что все больше думает о своих покойных родителях. С особенной яркостью ему вспоминались вечные отцовские анекдоты о том, как старший Камю лично присутствовал при рождении империи.
Дело было в 1914 году, Европу только-только начала раздирать Великая война. Люсьен Камю служил в армии, защищая Францию далеко от своей тропической родины. Его часть вместе с множеством других стояла на Марне, готовясь к титанической битве, и Люсьен с товарищами не надеялись выйти из этой переделки живыми, когда произошло спасительное чудо. Из тыла на специально переоборудованных конных тягачах к линии фронта вывезли несколько странных орудий, без стволов как таковых, — сплошная мешанина призм, аккумуляторных батарей и гиперболических рефлекторов. Их выстроили дугой напротив германских позиций, и по команде самого маршала Жоффра установки извергли фиолетовые лучи небывалой разрушительной мощи, с шипением испарявшие все вещество на своем пути. Немецкая армия на Марне была полностью уничтожена, с французской же стороны не погиб ни один солдат.
После этих испытаний нового оружия Великая война — или, как большинство предпочитало в шутку звать ее потом, «Великий пшик», — продолжалась всего несколько месяцев. Футуристическое оружие применялось на всех фронтах во всевозрастающих количествах, испепеляя любые силы, которые осмеливались противостоять Франции. Еще до конца года был подписан Версальский договор, и войска Тройственного союза заняли Германию; несмотря на протесты Англии и России, французские силы в зоне оккупации доминировали. (Четыре года назад в разгромленной стране наконец позволили провести первые послевоенные выборы, и Камю с любопытством наблюдал за их результатами. Не исключено, что теперь французских гражданских наблюдателей можно будет перевести из Германии в другие жизненно важные уголки империи.) Вскоре был официально закреплен переход от Третьей республики к империи: на трон взошел император — недалекий, подверженный влиянию отпрыск древнего рода.
Разумеется, всех — и Люсьена с его товарищами в том числе — тогда в первую очередь волновал вопрос, откуда взялось это загадочное чудо-оружие. Вскоре публику просветили, во всех достохвальных подробностях.
За десять лет до битвы на Марне, когда Рене Блондло был простым преподавателем физики в университете Нанси, профессора заинтересовал недавно открытый феномен рентгеновских, или Х-лучей. В попытке поляризовать это невидимое излучение Блондло собрал целый ряд установок, вроде бы генерировавших новую трудноуловимую разновидность лучей, тут же окрещенных N-лучами в честь профессорской родины — города Нанси. Ядром генератора N-лучей служило замысловатое сочетание призм и линз.
Американский физик Роберт Вуд попытался повторить опыты Блондло, но ничего не добился. Он отправился в Нанси и вскоре заключил, совершенно ошибочно, что Блондло фальсификатор. Решив, как говорится, вывести француза на чистую воду, во время ключевого эксперимента Вуд незаметно подменил центральную призму Блондло собственной призмой из кварцевого рубина.
Когда Блондло стал бы вновь настаивать на результатах, которые никто больше не мог воспроизвести, Вуд заявил бы, что в сердце установки француза находится инородный элемент, несовместимый с исходным замыслом.
И смех и грех в том, что по щелчку рубильника модифицированный излучатель выдал ослепительный импульс фиолетовой энергии распада, испепеливший дотла Вуда и половину лаборатории.
Благодарно учтя незапланированную модификацию, опаленный, но невредимый Блондло сумел добиться заметных успехов. В следующие несколько лет он открыл десятки разновидностей N-лучей — от сверхразрушительных до гиперцелебных. В конце концов его труды привлекли внимание французского правительства. Когда в июне 1914 года начались боевые действия, французская армия уже вела тайную программу разработки лучевого оружия. Война послужила действенным стимулом, и опытные образцы первых N-пушек были доставлены на Марну уже к сентябрю.
Сорок лет спустя N-технология — чрезвычайно развившаяся и безотказно служащая грозным военно-морским, сухопутным и военно-воздушным силам Франции — по-прежнему оставалась французской монополией, фундаментом, на котором зиждилась беспредельно расширяющаяся империя, и предметом зависти всех прочих государств, неустанно тщившихся выведать главный французский секрет, однако до сих пор все до единой попытки шпионажа эффективно пресекались Главным управлением внешней разведки. Ни русской царице, ни британскому политбюро, ни китайскому императору, ни османским пашам, ни американскому президенту так и не удалось обзавестись аналогом французского чудо-оружия. А по мере расширения владений Франции сферы влияния этих держав съеживались.
Все это знал в империи каждый школьник. Но немногие могли, подобно Камю, похвастаться, что их отцы лично наблюдали первое явление устройств, изменивших мир.
Размышления Камю прервал незаметно подошедший к его столику Селест. Деликатно кашлянув, пухлый ресторатор вручил Камю записку.
— Мсье, это вам оставил некий господин. Нижайше прошу прощения, что чуть не забыл передать.
Камю взял сложенный лист бумаги и развернул. Послание было кратким:
Дорогой Сизиф,
давайте встретимся сегодня вечером в дансинге Падовани. У меня есть предложение, которое изменит вашу жизнь, а возможно, и весь мир.
Камю будто громом поразило. Откуда мог какой-то посторонний знать язвительное прозвище, которым он именовал себя лишь в потаенных мыслях? Что за немыслимое предложение могло заставить Камю ввязаться в события, от которых зависит судьба мира?