Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

их услышать? Что для этого надобно?

Над водой разнесся крик ночной птицы. Чем-то он напомнил ту историю с человеком, хотевшим стать риши и молчавшим для этого всего-то одну ночь его помощником. Помощник не выдержал и под утро вскрикнул… Всего ночь? А на самом деле, как он рассказал потом, безмолвие длилось много жизней. И кем только не довелось ему побывать. И он молчал, помня, что дал обет и от этого зависит чья-то жизнь, мудрость…

Как молчит сейчас кто-то.

Да, мне слышно это молчание с тех пор, как в Хэсине произошло землетрясение.

Молчание ли это Шкуха Клемха?.. Или чье-то еще?

Но мне, в отличие от того человека, хотевшего стать риши, чтобы повелевать ветрами и тучами и летать с ними, и для этого построившего алтарь, как сказано было в древней книге, отыскавшего бедняка, который согласился встать на краю алтаря с ножом в руке, затаить дыхание и безмолвствовать с вечера до утра, — мне, в отличие от него, не нужна была эта жертва молчания. Наоборот, я хочу, чтобы молчащий наконец заговорил, разорвал бездну безмолвия. Ибо в этом мне чудится его спасение. Как первозвук, нада был началом всего. Даже боги, говорил оленный человек Без-имени, возникли из звука: Брахма, Вишну, Махешвара. У Вселенной каркас звука. Там нет слов, а есть звук. Но этот звук непроявленный. Как и звук молчащего сейчас человека. И он будто Вселенная.

Что его может расковать? Только звук.

А что же заставило того бедняка, простоявшего всю ночь с ножом на краю алтаря под утро вскрикнуть?

Он рассказал потом об этом. В одну из жизней он был брахманом, у него была жена, родился недавно сын, хотя ему уже исполнилось шестьдесят пять лет. И все это время он молчал. Но тут жена, потеряв терпение, подступила с ножом к ребенку и пригрозила его убить, если муж наконец не заговорит… И он сломал эту великую печать. Тут же раздался гром, сверкнули молнии, лес вокруг загорелся, и те двое еле спаслись, добежав до озера. С тех пор это озеро называют Озером Спасения Жизни.

В берестяной книге, как говорил Таджика Джьотиш, тоже речь об озере спасения… Может, это озеро нада? Озеро звука? Озеро звуков, которые могут спасти все и всех? Именно звуков оно преисполнено, ибо слова все уже известны, но им не верят.

Но достаточно и одного единственного звука.

Звук должен принести почтальон ветра в узелке.

Так мне помнилось сейчас в темнице Чанъани. И я снова принялся читать мантру. Но не здесь, а там, на индийском берегу.

…Рано утром чадили головешки, плескалась рыба, вода туманилась, и весь остров был подернут завесой. Надо было что-то предпринимать. Я нашел лодочника, но не смог с ним поговорить, он не разумел санскрита, хотя, надо сказать, этот язык был в ходу не только между брахманами, кшатриями, мудрецами-иноверцами и монахами Дхармы. Его знали иные торговцы-вайшья и даже некоторые шудры-крестьяне. И это было поразительно. Мы в Поднебесной считали этот язык священным. И вот на нем говорит потемневший от солнца, высушенный ветрами крестьянин в ветхой одежде и с недостающими зубами. Как же было мне не думать — особенно в первые дни, — что я достиг блаженной земли? Индия, пело все во мне, Индия!..

Но этот лодочник меня не понимал. И он не говорил на пали, который еще до недавнего времени называли языком Магадхи и на котором написано множество сутр и шастр. И я в Наланде изучал пали. А его язык был другим. Индия напитана языками, как дождями тяжелая туча, ползущая с океана. Не говорил он и на шаурасени, который я тоже немного освоил.

И вот теперь он только выразительно пялил на меня свои светло-карие глаза и жевал бетель[424], сплевывая красную слюну — но не в воду, а на ладонь, которую вытирал о ногу. Договориться о переправе можно было и жестами, но я хотел попросить его о том, чтобы пришел кто-то из его семьи или родственников, друзей и присмотрел за нашим лагерем. Вообще жители этой страны показались мне довольно открытыми и честными. Но все-таки теперь я заботился не только о сбережении животных, одежды, съестных припасов, но и о полученных в Наланде книгах — а они были попросту бесценны.

Что же было делать?

Я попытался объясниться знаками. То, что мне надо на остров, он уже понял. И, кажется, уразумел и другую нужду. Но не уходил, чтобы вернуться с кем-то, а так и сидел в лодке и все жевал бетель и сплевывал, кивал и приглашал меня в лодку. Не знаю, то ли он не считал мои опасения обоснованными, то ли просто не хотел делить выручку с кем-то из соплеменников.

На мое счастье лодочника позвали. Это был дородный брахман с пучком волос на самой макушке обритой головы, по пояс голый, ниже замотанный в белую материю, с перекинутым через плечо плетеным шнуром дваждырожденного, с бусами и знаком на лбу, нарисованным пастой — наверное, из сожженного коровьего навоза и каких-либо цветов; это был трезубец, знак Шивы, его власти над небом, землей и адом. Я уже научился читать эти знаки.

В свою очередь я окликнул этого человека и почтительно склонил голову. Он воззрился на меня. Лодочник поплыл к нему, а я пошел по земле и, приблизившись, обратился к нему на санскрите. Он тут же отвечал. Выслушав меня, он жестом подозвал одного из слуг и все ему объяснил. Тот тут же направился прямиком к нашему лагерю. А со вторым слугой брахман сел в лодку, пригласив и меня. И так все устроилось, и мы отчалили и поплыли к острову, уже скинувшему покрывало тумана и манившему изумрудной зеленью и сверкающими на солнце скалами. Некоторые скалы в причудливых пятнах растительности напоминали лица неких бородачей с длинными носами, узкими глазами, красноватыми скулами и даже бровями. Над ними кружили белые птицы, словно помыслы этих голов…

— А когда-то все горы были с крыльями, — вдруг сказал брахман.

Я взглянул на него.

— Да, — произнес он с важностью. — То и дело та или иная гора поднималась в воздух и совершала свой полет.

— Наверное, это… мешало, — предположил я.

Выслушав меня, брахман со значением кивнул.

— Так. Это досаждало богам и пугало людей. Крестьянин ожидал дождя, но вместо тучи солнце затмевалось горой. Страдали и отшельники. Только устроится отшельник на склоне горы, соорудит жилище, как вдруг гора, покачнется, оторвется от земли и поднимется к орлам или коршунам, чтобы покружить с ними. И хижина