прыгает на сковороду: «того, кто жесток, ждет жестокая смерть, изрек Господь»[222].
Глава 4. Сердце откушенное, сердце съеденное
1. Сердце и месть
Расчлененные тела и съеденная плоть дают голос коллективной мести. В рамках логики символов, согласно которой вина нераздельно связана с наказанием, выбор органов и то, как с ними будут обходиться, – факторы совершенно не случайные.
Нередко хроники повествуют нам о кулинарных особенностях избранных для расправы органов и о разных непривычных деталях. Виллани замечает касательно флорентийского восстания 1343 года, что мясо наказуемых было съедено как «сырым, так и жареным», в то время как Стефани ограничивается упоминанием о применении его в пищу («одни от него откусывали, а другие ели»). Согласно «Историям города Пистойи», жертвы были разрезаны на «мелкие кусочки», и «тот, кому удавалось ухватить кусочек, считал себя блаженным», а в Бреше плоть одного из родственников императора изжарили. Наконец, Бернардин Сиенский рассказывает, среди прочих ужасов городской файды, о «изжаренных и съеденных» телах и о сердцах, съеденных сырыми[223].
Когда в текстах упоминается, что мясо было сырым, подчеркивается зверский характер расправы, и напротив, акцент ставится на сравнении жертвы с животным: плоть Альтобелло мгновенно «рвут на куски» без какого-либо гастрономического интереса, «да так, что ничего не осталось от бедного, жалкого тела» (итал. in tanto che non ne avanzò niente del suo misero e mendico corpo)[224]; но в расправе над деспотом Тоди люд не остановился на частях тела: как только закончилось мясо, начали жечь кровь[225]. О потреблении крови писал еще Фалькандо в связи с кровью, слизанной с кинжала, которым был пронзен череп Эда Кварреля[226]. И наоборот, приготовленное человеческое мясо говорит о новом пищевом обычае: мы уже встречали его в историях о приготовленных детях в периоды неурожаев и в литературной и иконографической традиции, связанной с Марией, в которых младенца изображают либо на огне, либо за миг до того, как его бросят в котел. Многие летописи с большей тщательностью перебирают избранные для расправы части тела, а более поздние свидетельства настаивают на определенных рецептах, как например вареные мозги, сердца in agresto (рус. «по-деревенски») и жареная печень[227].
По большей части в ходе восстаний потребляют именно благородные органы, местопребывание души, то есть мозг и, прежде всего, сердце, орган в высшей степени символический: если сердца королей, князей и святых внушают поклонение и благоговение, то сердца жертв ритуального насилия в рамках системы перевернутых ролей являются катализатором ненависти со стороны истязателей. Центр жизненных сил также становится эпицентром глумления: у Марко Соччакарро и Пальярино, виновных в издевательствах над телом графа Джироламо Риарио, сердца были вырваны и разбросаны по площади вместе с остальными внутренними органами, чтобы развеять последние следы человечности приговоренных[228].
Согласно Бернардину Сиенскому, сердце «врага»[229] вырывают из груди и съедают сырым, но чаще всего в процессе антропофагии его скорее кусают, вонзают в него зубы и терзают, чем едят. Жесты, насыщенные смысловыми парадигмами, редко включают в себя само поедание: у несчастного отца мятежников Людовико и Чекко Орси «один из этих псов солдат вырвал сердце, разорвал его и бросил посреди площади; а потом положил себе это кровавое сердце в рот»[230]. В Перудже, в 1500 году, Филиппо ди Браччо «укусил» пульсирующее сердце Асторре Бальони; в ходе резни Пачатики в Пистойе разорванное в клочья сердце, в которое впились клыками, подвергается конкретному и яростному жесту физического насилия, не выходя при этом за символические рамки ритуала: «там были те, кому вырвали сердце и впились в него зубами и разорвали на куски»[231]. Гораздо реже объектом антропофагии становится печень: у нападавших на Франческо Вентимилья и Томмазо да Тортона съели печень, а остальные внутренние органы, занимающие нижнюю ступень в телесной символике, оставили животным.
Хоть и в других формах и исходя из других предпосылок, значительность сердца выходит на первый план как при издевательствах над трупами изгнанников, так и в знаках благоговения по отношению к мощам царей, князей, святых и выдающихся персонажей, облаченных священным саном. В тесном смешении с другими частями тела – головой, внутренностями и скелетом, – которым предстоит погребение, все же «сердце сохраняет первенство среди всех остальных изъятых и похороненных внутренних органов, и присутствует желание сохранить его целость»[232].
Начиная с Анжуйской династии, особенно во Франции и Англии, распространяется практика, не без резкого осуждения со стороны церкви, бальзамирования и отдельного почетного захоронения сердца по исходу целого ряда манипуляций с останками – кипячения, потрошения, отделения от костей, гравирования; надолго остается в обиходе обычай отправлять сердца на Святую землю. Сердце, объект набожного благоговения и крайнего глумления: если телесным останкам были присущи моральные качества, которые демонстрировала личность при жизни, то какой орган, если не сердце, лучше всего подходил для того, чтобы быть посрамленным и оскорбленным на публике?
2. Трагические застолья
«Я – инок Альбериго, – он сказал, —
Тот, что плоды растил на злое дело
И здесь на финик смокву променял».
Данте, Ад, XXXIII, 118–120
Существует важная связь между едой и местью: совместная трапеза дает место – как в литературе, так и в реальной жизни – немалому количеству кровавых возмездий. Знаменитые примеры подсказывают, что необходимо проявлять бдительность при приглашениях на пиршества: Альбериго деи Манфреди из Фаэнцы, позвав на ужин кузена Манфредо деи Манфреди с маленьким сыном Альбергетто, со словами «несите фрукты» вызвал нескольких убийц, которые тут же зверски расправились с гостями (эпизод, вошедший в XXXIII песнь дантовского «Ада»), в то время как Чезаре Борджиа уничтожил своих противников во время званого застолья под предлогом примирения. Резня Борджиа благодаря Макиавелли получила название «великого обмана» (итал. il magnifico inganno).
История и легенда переплетаются, но мотив трагической трапезы отнюдь не нов: уже в «Гренландской Песне об Атли» из «Старшей Эдды» Атли, король гуннов, приказывает убить во время одного из пиров своего гостя Гуннара, короля бургундов, чтобы заполучить сокровища нибелунгов. Когда Атли возвращается домой, его жена Гудрун, сестра жертвы, в знак мести убивает детей и подает их к столу:
Ты съел кровавые сердца твоих детей, приготовленные в меду; ты, что раздал своим солдатам мечи, ты, воин без страха, вполне можешь переварить человеческие трупы, съесть их за трапезой и потом испражниться ими. […] Твои дети умерли смертью, которой ты не желал, из их черепов сделаны эти кубки; я дала тебе выпить их крови; я приготовила на вертеле их сердца […] и ты с жадностью съел их[233].
Эддические песни датируются между 800 и 1125 годом, некоторые были составлены в Норвегии, другие в Ирландии, и пара из них в Гренландии. Но темы и мотивы несомненно являются более древними, и при прочтении создается впечатление, что большая часть легенд произошла из южной Германии, но в итоге приспособилась к скандинавскому духу, пережив всевозможные смешивания и взаимопроникновения.
Вампирские темы и обычай осуществлять вендетту за счет собственных отпрысков появляются и в «Песне о Нибелунгах» (нем. Das Nibelungenlied), восходящей к XIII веку, но основывающейся на героических дохристианских сюжетах; однако история Гудрун в «Гренландской Песни об Атли» напоминает миф о Прокне в пересказе Овидия: она подает собственных детей к столу своему мужу, Терею, узнав, что супруг изнасиловал ее сестру Филомелу.