рук правосудия в ходе официальных экзекуций, а то и разгневаться из-за неловкости одного из палачей-самозванцев и учинить над ним самим же расправу. Народ, как называют его источники.
Что за народ? Народ, любящий своего правителя.
Во имя этой любви «народ» действует как ему вздумается: «по собственной воле» наказывает «отцеубийцу», «предателя» (лат. proditorem), узнаем мы из источников на службе у оскорбленной власти.
И все же многие свидетельства позволяют различить в толпе восставших имена вполне себе выдающихся семей: Адимари, Медичи, Донати, Ручеллаи во Флоренции; Бальони в Перудже; Панчатики и Канчелльери в Пистойе. Либо появляются значительные профессии: министры маркиза монферратского, солдаты Катерины Сфорца. Но где же находится власть?
Власть скрывается, она не может и не хочет контролировать подчиненную ей толпу. А может, и контролирует, только не исполняет: позволяет исполнить.
Не случайно главными героями в театре коллективного насилия часто оказываются дети. Дети убийцы? Нет, убивают не они, но они заняты тем, что волокут трупы, выкапывают их из могил, издеваются над ними, колотят их палками, раздевают, вонзают в них зубы, едят и избавляются от них, бросая их в реки.
Мы встречаем их довольно часто: при резне Панчатики дети активно участвуют в каннибальском ритуале, клыками впиваясь в сердца жертв. Их осуждает Вальенти: «Видишь, какая в них царит беззаконность и жестокость»[176], а Карло Пьетро де Джованни да Фиренцуола пишет касательно ребят, раздирающих труп Якопо Пацци: «удивительно, что в детях могла царить подобная жестокость»[177]. Лука Ландуччи в дневнике, посвященном эпизоду, дает нам очень детальное описание маленьких палачей, что выкапывали и волокли тело к реке, в которую его выбросили, только чтобы снова достать, повесить, поколотить палками и опять бросить в воду[178]. Во время восстания 1343 года во Флоренции сэр Арриго Феи, уполномоченный афинским герцогом взыскивать налоги и пошлины, «человек, который с хитростью искал и раскрывал обман», кончил тем, что был казнен во время народного восстания, а его труп «голый волокли дети по всему городу»[179]; вскоре после этого, в 1347 году в Риме, в расправе над Кола ди Риенцо «юнцы бросали в него камнями»[180].
Как объяснить то, что именно дети, что представляли собой символ невинности в ходе многих церковных церемоний и процессий, оказывались героями кровожадных восстаний?
Многие исследователи говорят о том, что именно пороговое состояние их возраста делало из детей идеальных исполнителей этих мрачных заданий: «только дети могли изгнать мертвеца из общества, будучи в безопасности, если он вдруг должен был вернуться»[181]. Сложно сказать, если речь идет о распространенном социальном обычае или о литературной модели, направленной на то, чтобы подчеркнуть роль super partes палачей.
Можно с точностью сказать, что роль детей, ведущих себя довольно непосредственно, так как они не успели еще впитать в себя социокультурные ограничения взрослого мира, может быть представлена как жест чистого правосудия, за которым не стоит никакого коварного расчета. В самом деле, источники всегда говорят о юнцах (итал. zitelli), детях (итал. fanciulli), но не о молодых людях, обладающих совершенно другой ролью в хрониках. Молодые люди противостоят власти; наоборот, агрессия детей может быть направлена и отчасти находиться под контролем, что дает им право исполнять некоторые роли в ходе ритуала, заказанные остальным[182].
5. Зверские трапезы на границе между ритуалом и метафорой
Животные, что едят людей, люди, что едят животных, и люди, что едят людей. Как бы то ни было, пищевая иерархия средних веков ясна: тот, кто ест, всегда превосходит того, кого едят.
Акт антропофагии был направлен в том числе и на то, чтобы лишить преступника статуса человека путем уничижения его до съедобного вещества. Некоторые свидетельства делают на этом акцент, упоминая о выставлении мяса на продажу: Бернардин Сиенский уточняет, что останки врагов оказывались «на прилавке у мясника наряду с другим мясом»[183], «Реджийская Хроника» подчеркивает, что часть плоти от останков Томмазо да Тортона оказалась ad tabernas [в тавернах][184], в то время как, обращаясь к метафоре, Матуранцио в своем комментарии говорит, что останься от тирана хоть кроха плоти, «то лишь потому, что кто-то ее купил за золотой дукат»[185]. Аллюзии на продажу человеческих останков – это не новость, так как напоминают нам о фрагментах летописей о неурожаях, как, например, описание голода 1033 года, в котором Радульф Лысый рассказывает о человеческом мясе, выставленном на продажу в Турню (in forum Trenorchii, то есть в бургундском местечке между городами Макон и Шалон-сюр-Саон)[186].
Лексика текстуальных свидетельств стоит на службе у процесса «придания преступнику животного образа» – процесса, который подчеркивает его изгнание из социума и основывается на постоянном применении терминов из области техник манипуляции с животными телами ради употребления в пищу. Поэтому тело Джакомо Дель Пекора было изувечено «с жестокостью, которой не подвергалась ни одна живая тварь»[187].
Виллани и Стефани пишут, с другой стороны, что сэр Арриго Феи был «подвешен за ноги и разделан и выпотрошен как свинья»[188], в то время как «Истории города Пистойи» уточняют что он «был подвязан к лошадям и разорван на части»[189]; а истерзанное тело Кола ди Риенцо, подвешенное за ноги, было описано так, что казалось «безразмерным быком, то есть коровой на бойне»[190].
С тушей на бойне сравнивает Франческо Вентимилья хронист Микеле да Пьяцца, который пишет, как его разрезали на куски sicut vitulus in macello (рус. «как теленка на бойне»)[191]; Кобелли пишет, что Николо Макто «мелко порезали как мясо в мясной лавке», а в той же хронике палачи, в свою очередь, сравниваются со зверьми: «один из этих солдат-псов» кусает сердце Орси «как собака»[192].
Опять же, восставшие жители Феррары растерзали Томмазо да Тортона atque canibus (рус. «словно собаки»)[193], а Матуранцио пишет, что мучители Альтобелло напоминали животных: «и каждый подбегал, чтобы вырвать от него кусок, и ел его мясо прямо так, сырым, словно псы или свиньи, да так, что ничего не осталось от его жалкого и нищего тела»[194].
С одной стороны, нельзя отрицать намерения лишить жертву ранга человечности, низвести ее на ступень ниже[195], с другой же, сравнения с животными не избегают и палачи.
Почти всегда объект антропофагии сравнивают со свиньями (за исключением Альтобелло), в то время как субъектом насилия становятся собаки, никогда не принимаемые в пищу. Ассоциация с собаками фигурируют в литературной традиции, связанной с антропофагией. У Данте Уголино вонзает в череп архиепископа Раньери «как у собаки крепкие клыки» (Ад, XXXIII, 78), да и в остальной «Комедии» фигура пса часто возвращается в качестве метафоры либо термина для сравнения с такими качествами характера, как ярость, алчность, безумие и агрессия[196].
Дело не только в языке, так как участь жертв антропофагии низводит их до состояни животных. Кодексу коммуникации в сфере политической борьбы несомненно присущ образ поглощения животного характера: первенство самого сильного в борьбе между сильнейшими, менее сильными и, в конце концов, слабыми представляется в виде пищевой цепи, на дальнем конце которой слабый оказывается уничтоженным, проглоченным, выпотрошенным и переваренным в бесконечно повторяющемся цикле доминирования и подчинения.
Война –