объясняет он, «властвуя над человеком» и требуя от него чего бы то ни было, «по праву или нет», не попытался бы съесть его, перед тем как убить, «член за членом», отделив мясо от костей, пожирая его, пока тот не умрет. Произнеся приговор, он обращается напрямую к угнетателю, готовому рвать на куски «порченное мясо», так как оно принадлежит телу угнетенных: к «господину, что ест мясо без оправдания, так как человеческая плоть никогда не в сезоне».
Презрение в тексте передано с большой тщательностью путем многочисленных риторических инструментов: анноминаций, анафор, гомеотелевтонов, паронимий, анаценозов, псевдонимов, апострофов, ассонасов, созвучий, энантиоземий, риторических вопросов, восклицаний и, наконец, во все возрастающей тяжести эпитетов, описывающих поглощение человеческой плоти несчастных: она не полезна, негоже есть ее, она порченная, это нельзя оправдать. И неожиданно используя в тексте причастие вместо изъявительного наклонения («господин, который ест» вдруг становится «едящим»), перемещает действие в «настоящее более настоящее»: где-то находится правитель, который прямо сейчас истязает нуждающегося, и он виноват. Метафорический характер каннибализма усилен сопутствующей строке иллюстрацией: на ней мы видим не акт антропофагии, а несчастного согнувшегося под тяжестью тюка, обрамленного орнаментом, который обычно использовался в манускриптах об экзотических народах, вырванных из их среды обитания, объектах литературного любопытства и нравоучений.
В этом случае, забывая о первоначальном этнографическом источнике своего вдохновения, моралист обращается к любому угнетателю, направляя на него град обвинений: «господа, обратите внимание на плоть, которой вы питаетесь, она точно низведет вас туда, где ее больше никто не ест», порицает он, представляя потусторонний мир, в котором никому не будет позволено утолять голод чужой плотью. И в самом деле, литература наряду с живописью рисует нам Ад, полный каннибалов, а тот же автор пишет в заключение: «кто отведает этого мяса сам, будет поглощен в аду». Становится ясно, что «это мясо», которого они не отведают в преисподней, это тело простолюдина, угнетенного и использованного, истощенного и поглощенного его господином, который после смерти перестанет утолять голод ненасытного правителя.
7. От короны к блюду
[…] то живых они поглотили бы нас, когда возгорелась ярость их на нас.
Пс. 123:3
Питание является основой жизненных функций любого организма: этот фундаментальный акт гарантирует не только выживание индивидуума, но и, наряду с размножением, продолжение рода. Питание и размножение способствуют, путем распада и преобразования старого в новые структуры, обновлению жизни и биологическому бессмертию индивидуума, который оставляет часть себя в новорожденном и в том, кто его съел. Это метафорическое бессмертие: тела не вымирают, а перевоплощаются. Они расщепляются и питают ту же почву, что произведет другие формы жизни, направленные на продолжение этого бесконечного цикла.
Что касается приема пищи, то развитие является еще более прямолинейным. Минуя ступень органического распада, тело напрямую усваивается другим живым существом путем моментального преображения: жизнь состоит из метаморфоз. Но в этом процессе всегда присутствует тот, кто ест, и тот, кого едят: в симбиозе двух тел, сопутствующих питанию, только одно оставит нетронутой свою целостность, сохраняя, пусть и на время, ту биологическую функцию, которую мы называем «жизнью».
Иерархия между поедающим и съеденным не оставляет сомнений: хищник сохраняет свою телесную целостность, а добыча теряет ее, становясь частью чужой материальности. Питаться – это значит совершать акт насилия по отношению к более слабому существу, уничтожая его личность, чтобы усвоить его питательные вещества[218]. В этом смысле пищевая цепь является безжалостной войной, о которой мы не хотим ничего знать, насилием, затаившимся в стороне от накрытых столов и продуктовых магазинов, за стенами скотобоен, далеких от центров потребления. Параллельно ритуал питания был подвергнут дисциплинированию под ярлыком хороших манер, подразумевающих обычаи, которые отдаляют потребителя от исконных питательных процессов, как например использование столовых приборов.
Но это не изменяет того факта, что объект потребления находится в нашей полной власти, которая является не чем иным, как выражением полного господства над едой. Мы угнетаем другого, отнимая само его существование. Мы – это тело-которое-ест, и каждое тело устанавливает отношения с другими либо исходя из присущих обоим различий (качественных и количественных), либо исходя из категории силы: самый легкий способ установить над кем-либо власть – это сделать его частью себя. И в самом деле, наш язык неотъемлемо отражает этот процесс в кодексе коммуникации, богатом метафорами поглощения («съесть заживо», «пожирать глазами», «съесть собаку на этом деле», чувство, которое «поглощает» или «грызет»)[219]. Абсолютно ясно, что язык в контексте, в котором процесс питания был гораздо более близок и сознателен, чем сейчас, был пронизан метафорами питания.
Связь между антропофагией и современными метафорами необходимо искать в метафорическом переносе преступлений, совершенных тираном при жизни по отношению к социальному организму, на его собственный организм в качестве наказания. Наказание устанавливается в соответствии с поступками при жизни, процессе, который из хищника превращает его в жертву. Случаи каннибализма становятся частью более замысловатых ритуалов перевертышей, уничижительных и издевательских, чьи характеристики мы анализировали в этой главе. Развенчивание «тирана» является символическим искажением ритуала венчания на царство. Облачению противопоставляется оголение, коронованию – обезглавливание, а торжественной процессии – поездка задом наперед на осле.
Какое место занимает каннибализм во вселенной символических искажений?
Еx poena cognoscitur culpa[220] (рус. «вина познается по наказанию»): поглощенное тело господина становится сутью этого контрапункта и парадигмой власти.
Поглощенный тиран в первую очередь сам поглощал: незаконный господин в своем дурном правлении подавлял и истязал горожан так, словно пожирал их; таким же образом его пожрет народ (прообраз ужасной кары, которая ждет его post mortem: тиран будет проглочен, разжеван и расчленен адской пастью дьявола пожирателя). Сильный, что ест, будет в свою очередь съеден, волк становится агнцем, и каннибал перевоплощается в жертву, изгнанный из человеческой общины путем каннибальского истребления и низведенный до последнего звена пищевой цепи.
Иерархический беспорядок в современных источниках выражен в перевороте пищевой цепи. Читаем в анонимном дневнике, приписываемом неизвестному францисканскому брату второй половины Треченто, следующее пророчество:
Земляные черви с жестокостью пожирают львов и волков; дрозды и другие мелкие птицы поглотят хищных птиц. Народ и малый люд убьет всех тиранов и предателей и обретет владения и величие многих других князей и владык[221].
Подобное искажение иерархий, конечно, останется в области метафоры, так как в ходе рассмотренных нами переворотов власть обретает новое равновесие, но не теряет своей сути. Противоположным образом, чтобы воссоздать социальный организм после противоестественных действий тирана, необходимо совершить еще один акт, чуждый природе, дабы взбудоражить общественное равновесие настолько, что восстановится прежний порядок вещей.
Поедание тела тирана не входило в средневековую юрисдикцию, оставаясь недопустимой практикой. В теории. Но именно отсутствие кодифицированного наказания в форме антропофагии, его отсутствие в карательной церемонии и общественное порицание каннибализма содействовали тому, что пожирание избиралось общественным мнением идеальной участью для тирана: намеки многочисленных хронистов на роль власти и выдающихся персонажей в ходе резни и акцент на участии «народа» и самой молодой части населения (невинной и несознательной) давали содеянному определенный смысл: это был предопределенный и коллективный акт, чья суть не определялась лишь человеческой волей, а являлась ужасным, но неизбежным последствием зла, нанесенного врагом при жизни.
Именно так тиран от короны переходит к блюду и с трона