Читать интересную книгу Под стеклянным колпаком - Сильвия Плат

– Да.

Прошлым вечером я смотрела пьесу, где героиня была одержима злым духом, и когда тот говорил ее устами, голос его звучал так глухо и глубоко, что было невозможно определить, женский он или мужской. Так вот, голос Хильды звучал очень похоже на голос того духа.

Она пристально смотрела на свое отражение в витринах, словно каждую секунду желая убедиться, что все еще существует. Между нами воцарилось гробовое молчание, и я подумала, что это отчасти происходит и по моей вине.

Чтобы нарушить его, я сказала:

– Ужасная эта история с Розенбергами, правда?

Розенбергов должны были посадить на электрический стул поздно вечером.

– Да! – ответила Хильда, и я наконец почувствовала, что затронула человеческую струнку в кошачьем комочке ее сердца. Хильда с чувством произнесла это свое «да», когда мы уже ждали остальных в утреннем полумраке похожего на склеп конференц-зала. – Просто ужасно оставлять таких людей в живых. – Она снова зевнула, и внутри ее бледно-оранжевых губ открылась непроглядная тьма.

Я, как зачарованная, глядела в эту темную пещеру на ее лице, пока ее губы не сомкнулись, не зашевелились и злой дух не провозгласил из своего логова:

– Как же хорошо, что их казнят.

– Ну-ка, сделай-ка нам улыбочку.

Я сидела в кабинете Джей Си на обитом розовым бархатом канапе, держа в руке бумажную розу, и смотрела на фотографа из журнала. Я была последней из двенадцати на фотосессии. Я попыталась спрятаться в дамской комнате, но ничего не вышло. Бетси заметила мои ноги под дверью кабинки.

Мне не хотелось фотографироваться, потому что я была готова расплакаться. Сама не знала отчего, но была уверена, что если кто-то со мной заговорит или слишком пристально на меня посмотрит, из глаз у меня брызнут слезы, из горла вырвутся рыдания, и я прореву целую неделю. Я чувствовала, что на меня накатывают слезы, что они вот-вот вырвутся наружу, как выливается вода из доверху налитого стакана.

Это была последняя фотосессия перед тем, как журнал отправится в печать, а мы вернемся в Талсу, Билокси, Тинек, Кус-Бей или откуда мы там прибыли, и мы должны были сняться с реквизитом, указывающим на то, кем мы хотим стать.

Бетси снялась с кукурузным початком, чтобы показать, что хочет стать женой фермера, Хильда – с безволосой и безликой головой манекена, чтобы показать, что хочет делать шляпки, а Дорин – с вышитым золотом сари, чтобы показать, что хочет отправиться волонтером в Индию (чего она, по ее словам, не хотела, ей лишь хотелось заполучить сари).

Когда меня спросили, кем я хочу стать, я ответила, что не знаю.

– Нет, ты знаешь, – настаивал фотограф.

– Ей хочется, – остроумно заметила Джей Си, – стать всем на свете.

Я сказала, что хочу стать поэтессой.

Тут все принялись искать, что бы дать мне в руки.

Джей Си предложила мне томик стихов, но фотограф категорически отверг это – слишком уж очевидно. Нужно было что-то такое, что вдохновляет на поэзию. Наконец Джей Си вытащила из своей очередной шляпки одинокую бумажную розу на длинном стебле. Фотограф принялся возиться со своими ослепительно-белыми софитами.

– Покажи-ка, как ты счастлива оттого, что пишешь стихи.

Я уставилась сквозь изгородь из листьев гевеи на подоконнике Джей Си на синее небо за окном. Там справа налево плыли какие-то бутафорски аккуратные облачка. Я впилась глазами в одно из них, словно, когда оно скроется из виду, могла бы скрыться вместе с ним. Я чувствовала, что очень важно держать линию рта ровной.

– Улыбочку.

Наконец послушно, словно губы чревовещателя, мои собственные губы начали загибаться вверх.

– Эй, – запротестовал фотограф, внезапно почувствовав неладное, – похоже, ты вот-вот расплачешься.

Сдерживаться у меня не осталось сил. Я уткнулась лицом в розовую бархатную спинку канапе Джей Си, и в комнату с огромным облегчением хлынули соленые слезы и жалкие рыдания, копившиеся во мне все утро.

Когда я подняла голову, фотограф исчез. Джей Си тоже испарилась. Я чувствовала себя бессильной и преданной, словно шкура, сброшенная каким-то ужасным зверем. Было облегчением избавиться от зверя, но он, похоже, забрал с собой мой дух и все остальное, что смог утащить.

Я полезла в сумочку за позолоченной косметичкой с тушью, тенями для век, тремя оттенками помады и зеркальцем. Оттуда на меня смотрело лицо, как из-за решетки тюремной камеры. Похоже, по нему долго били. Оно опухло, было все в подтеках, а уж о цвете и говорить нечего. Это лицо нуждалось в воде, мыле и христианском милосердии. С упавшим сердцем я стала приводить его в порядок.

Выдержав достойную паузу, в кабинет впорхнула Джей Си с охапкой рукописей.

– Это тебя позабавит, – сказала она. – Читай на здоровье.

Каждое утро снежная лавина рукописей обрушивалась на пыльно-серые сугробы в кабинете редактора отдела художественной литературы. Люди, очевидно, тайком писали в кабинетах, на чердаках и в школьных классах по всей Америке. Скажем, каждую минуту кто-то заканчивал рукопись. За пять минут на столе редактора появится пять творений. За час – шестьдесят, устроившись уже на полу. А за год…

Я улыбнулась, представив плывущую в воздухе воображаемую новенькую рукопись с отпечатанными на машинке словами «Эстер Гринвуд» в верхнем правом углу. После месяца стажировки в журнале я подала заявление на участие в летнем семинаре и мастер-классе одного известного писателя. Ты посылаешь туда рукопись рассказа, он ее прочитывает и решает, можно ли принять тебя в его мастер-класс.

Конечно, это очень маленький мастер-класс. Я отослала свой рассказ давным-давно и до сих пор не получила от писателя никакого ответа. Но была уверена, что обнаружу приглашение на почтовом столике у себя дома.

Я решила, что сделаю Джей Си сюрприз и пошлю ей пару рассказов, написанных на мастер-классе под псевдонимом. А потом однажды к Джей Си лично явится редактор отдела художественной литературы, шлепнет ей на стол мои рассказы со словами: «Вот в этом что-то есть». А Джей Си согласится, примет их и пригласит автора на обед, а автором окажусь я.

– Честное слово, – уверяла меня Дорин. – Этот совсем другой.

– Расскажи-ка мне о нем, – холодно процедила я.

– Он из Перу.

– Они там все коротышки, – отмахнулась я. – И страшные, как ацтекские маски.

– Нет-нет-нет, дорогая, я с ним уже встречалась.

Мы сидели на моей кровати посреди кучи грязных ситцевых платьев, нейлоновых чулок со спущенными петлями и серого нижнего белья. Целых десять минут Дорин пыталась уговорить меня поехать на танцы в загородный клуб с другом какого-то знакомого Ленни, который, как она настаивала, очень отличался от других друзей Ленни. Но я собиралась успеть на утренний восьмичасовой поезд домой и чувствовала, что должна заставить себя собрать вещи.

У меня в голове также витала смутная мысль о том, что если я отправлюсь на всю ночь в одиночестве бродить по улицам Нью-Йорка, то мне наконец откроются какие-то тайны большого города и он озарит меня своим величием. Но я отбросила эту идею.

В те последние дни в Нью-Йорке мне становилось все труднее и труднее решиться сделать что-то. И если я в конечном итоге действительно решала что-то сделать, например собрать чемодан, то лишь вытаскивала свое грязное дорогое барахло из шкафа и комода, раскладывала его на полу, на стульях и на кровати, после чего сидела и таращилась на него в полнейшем недоумении. Казалось, оно обладает собственным упрямым характером и противится тому, чтобы его стирали, сворачивали и упаковывали.

– Это все из-за шмоток, – призналась я Дорин. – Представить себе не могу, что вернусь, а они тут валяются.

– Нет ничего проще. – И со свойственной ей изящной решимостью Дорин начала хватать трусики, чулки, изысканный лифчик без бретелек со стальными косточками – подарок производящей корсеты фирмы, который у меня не хватило духу надеть, – и, наконец, печальную вереницу платьев необычного покроя по сорок долларов за каждое…

– Эй, вот это оставь. Я его надену.

Дорин вытащила из кучи черный кусок материи и бросила мне на колени. Затем, скатав остатки барахла в один мягкий пестрый шар, засунула его под кровать с глаз долой.

Дорин постучала в зеленую дверь с позолоченной ручкой.

Изнутри послышалось шарканье ног и мужской смех, сразу же смолкнувший. Затем дверь приоткрылась, и из нее выглянул высокий парень в рубашке с короткими рукавами и коротко стриженными светлыми волосами.

– Дорогая! – заревел он.

Дорин исчезла в его объятиях. Я подумала, что это, наверное, знакомый Ленни.

Я тихонько стояла на пороге в своем узком черном платье и черной накидке с бахромой, труся больше обычного, но ожидая еще меньшего. «Я лишь наблюдатель», – твердила я себе, глядя, как блондин под руку подводит Дорин к другому мужчине, тоже высокому, но с темными, чуть длиннее, волосами. На том был безупречный белый костюм, светло-голубая рубашка и желтый атласный галстук с ярко сверкавшей булавкой.