Читать интересную книгу Под стеклянным колпаком - Сильвия Плат

Вдали я замечала некоего безупречного мужчину, но, стоило ему приблизиться, как я тотчас убеждалась, что он мне не подходит. Это была одна из причин, почему я никогда не хотела выйти замуж. Мне меньше всего хотелось жить в твердой уверенности и быть местом, откуда выпускается устремленная в будущее стрела. Мне хотелось постоянных перемен и волнений, хотелось самой устремляться во всех направлениях, как цветные стрелы фейерверка на День независимости.

Я проснулась от шума дождя. Вокруг царила кромешная тьма. Через какое-то время я разглядела смутные контуры незнакомого мне окна. Время от времени из ниоткуда появлялся тонкий лучик света, пробегал по стене, как призрачный, что-то ищущий палец, и вновь исчезал. Затем я услышала чье-то дыхание.

Сначала мне показалось, что это я дышу, лежа в своем темном гостиничном номере после отравления. Я замерла, но дыхание не прекратилось. Рядом со мной на постели светился зеленый глаз, разделенный на четверти, как компас. Я протянула руку и коснулась его. Потом подняла. Вместе с ним поднялась рука, тяжелая, как у мертвеца, но теплая ото сна.

Наручные часы Константина показывали три ночи. Сам он лежал в рубашке, брюках и носках в том же положении, в каком я его оставила, когда уснула. Когда мои глаза привыкли к темноте, я различила его бледные веки, прямой нос и мягкий, правильной формы рот, но они казались иллюзорными, словно выписанными на клочьях тумана. На несколько мгновений я склонила лицо, изучая его. Раньше я никогда не засыпала рядом с мужчиной.

Я попыталась представить свою жизнь с Константином в качестве моего мужа. Это означало бы подъем в семь утра и приготовление ему яичницы с беконом, гренок и кофе, а потом канитель в ночной рубашке и бигудях после его ухода на работу за мытьем посуды и уборкой постели. А затем, когда он вернется домой после яркого и насыщенного дня в ожидании вкусного ужина, я бы провела вечер за мытьем еще большего количества посуды, пока в полном изнеможении не рухнула бы в кровать.

Это представлялось унылым и зря потраченным временем для девушки, пятнадцать лет получавшей одни пятерки, но я знала, что именно это и есть семейная жизнь. Ведь мать Бадди Уилларда от зари до зари только тем и занималась, что готовила, убирала и стирала, а она была женой университетского профессора и сама преподавала в частной школе.

Как-то раз я зашла к Бадди и увидела, что миссис Уиллард плетет коврик из полосок шерстяной ткани от старых костюмов мистера Уилларда. Она потратила на это занятие несколько недель, и я восхищалась узорами из коричневых, зеленых и синих твидовых нитей. Но после того, как миссис Уиллард закончила работу, вместо того чтобы повесить ковер на стену, как поступила бы я, она поместила его туда, где раньше лежал кухонный половик, и через несколько дней он превратился в такой же грязный, скучный и безликий половичок, какие можно купить меньше чем за доллар в магазине разных дешевых мелочей.

И я знала, что, несмотря на все букеты роз, поцелуи и обеды в ресторанах, которыми мужчина осыпает женщину до свадьбы, втайне он хочет одного – чтобы сразу же после брачной церемонии она распласталась у него под ногами, словно кухонный половичок миссис Уиллард.

Моя родная мать рассказывала мне, что, как только они с отцом отправились из Рино в медовый месяц (отец до нее уже был женат, и ему требовался развод, а Рино славится поразительной легкостью и простотой этой процедуры), молодой муж сказал ей: «Уф, ну, наконец-то все кончилось, теперь, может, хватит притворяться и пора стать самими собой?» И с того дня у мамы не было ни минуты покоя.

А еще я вспомнила, как Бадди Уиллард говорил мне мрачным голосом знатока жизни, что после того, как я заведу детей, я стану чувствовать себя совсем по-другому и мне больше не захочется писать стихи. Так что я начала подумывать, что, когда женщина выходит замуж и рожает детей, ей как будто промывают мозги, после чего она становится онемелой, словно рабыня в закрытом тоталитарном государстве.

Когда я пристально смотрела на Константина, как смотрят на яркий, недоступный камешек на дне глубокого колодца, его веки приподнялись, и он посмотрел сквозь меня взглядом, полным любви. Я безмолвно наблюдала, как неясные очертания нежности, словно после щелчка фотозатвора, сменились узнаванием, а расширенные зрачки сделались блестящими и гладкими, как лакированная кожа.

Константин сел на постели и зевнул.

– Который час?

– Три, – вяло ответила я. – Поеду-ка я домой. Мне на работу рано утром.

– Я тебя отвезу.

Когда мы сидели спиной друг к другу по разные стороны кровати и возились с обувью при жутко бодрящем белом свете ночника, я почувствовала, что Константин обернулся.

– У тебя волосы всегда так лежат?

– Как это «так»?

Он не ответил, а протянул руку и положил ладонь мне на кончики волос, после чего провел по ним пальцами, словно расческой. По мне пробежал легкий электрический разряд, и я замерла. С самого детства я обожала, когда кто-то расчесывал мне волосы. От этого я ощущала покой и приятную сонливость.

– А, я знаю, почему они так лежат, – произнес Константин. – Ты их совсем недавно помыла. – После этого он нагнулся и зашнуровал свои теннисные туфли.

Через час я лежала в постели у себя в гостинице, слушая шум дождя. Казалось, что за окном шумел даже не дождь, а хлеставшая из открытого крана вода. Проснулась боль в левой голени, и я оставила всякую надежду поспать до семи утра, когда мой радиобудильник поднимет меня бодрым маршем Джона Сузы[2].

Каждый раз, когда шел дождь, тупой болью напоминал о себе мой давний перелом ноги. Тогда я подумала: «Я сломала ногу из-за Бадди Уилларда». А потом подумала: «Нет, я сама ее сломала. Сломала нарочно, чтобы наказать себя за то, что оказалась такой сволочью».

Глава восьмая

Мистер Уиллард отвез меня в Адирондак.

Это было на следующий день после Рождества, и над нами нависало серое небо, готовое разразиться снегопадом. Я чувствовала себя объевшейся, мрачной и разочарованной. Так со мной всегда случается после Рождества, словно сосновые ветки, свечи, обернутые серебристыми и золотистыми лентами подарки, горящие в камине березовые поленья, рождественская индейка и хоралы под фортепьяно так и не сдержали данных мне обещаний.

На Рождество я почти жалела, что я не католичка.

Сначала машину вел мистер Уиллард, потом за руль села я. Не помню, о чем мы говорили, но когда проплывавшая за окном сельская местность, укрытая глубоким снегом, стала еще безрадостнее, а росшие на посеревших холмах ели – такого темно-зеленого оттенка, что казались черными, – буквально вплотную обступали дорогу, мое настроение стало еще мрачнее.

Меня подмывало сказать мистеру Уилларду, чтобы дальше он ехал один, а я вернусь домой автостопом. Но стоило мне взглянуть на него – на его серебристые седые волосы с короткой мальчишеской стрижкой, румяные щеки, ясные голубые глаза с застывшим в них искренним и доверчивым выражением, – и я понимала, что не смогу этого сделать. Придется пройти все до конца.

В полдень немного посветлело, и мы припарковались на обледенелом съезде с шоссе, чтобы перекусить тем, что собрала нам в дорогу миссис Уиллард: сэндвичами с тунцом, овсяным печеньем и яблоками, запив все это черным кофе из термоса.

Мистер Уиллард доброжелательно посмотрел на меня, потом откашлялся и стряхнул с колен последние крошки. Я чувствовала, что он собирается сказать что-то важное, потому что он отличался застенчивостью и откашлялся так же, как перед лекцией по экономике на сложную тему.

– Нам с Нелли всегда хотелось иметь дочь.

На какое-то мгновение мне в голову пришла безумная мысль, что мистер Уиллард намерен объявить о беременности миссис Уиллард и о том, что они ожидают дочь. Но он добавил:

– И я не вижу для себя лучшей дочери, чем ты.

Мистер Уиллард, очевидно, решил, что я плачу от радости, оттого, что он хочет быть моим отцом.

– Ну же, ну же. – Он потрепал меня по плечу и пару раз откашлялся. – Думаю, мы друг друга понимаем.

Затем он открыл дверь и вышел из машины. При дыхании у него изо рта вылетали извилистые струйки пара.

Я пересела на оставленное им пассажирское сиденье, он завел машину, и мы поехали дальше.

Я не совсем ясно представляла себе, что увижу в санатории, где лежал Бадди. Скорее всего, я ожидала увидеть нечто вроде деревянного дома с островерхой крышей, стоящего на вершине невысокой горы. В нем обитают розовощекие молодые мужчины и женщины, все очень привлекательные, но с лихорадочно блестящими глазами. Они лежат на балконах, укрытые плотными одеялами.

«Туберкулез похож на жизнь с бомбой в легком, – писал мне в колледж Бадди. – Ты лежишь очень тихо, надеясь, что она не взорвется».

Я с трудом представляла себе тихо лежащего Бадди. Вся его жизненная философия заключалась в том, чтобы ни секунды не сидеть без дела. Даже когда мы летом ходили с ним на пляж, он никогда не ложился, чтобы подремать на солнышке, как я. Он или бегал туда-сюда, или играл с кем-то в мяч, или же проделывал небольшие серии отжиманий, чтобы занять время.