Время, проведенное в этом доме, Жакоб вспоминал как счастливейшую пору своего детства. Постоянное присутствие отца, зеленые просторы, тенистые рощи, ослепительно голубое небо, бесценные сокровища, таившиеся в томах по медицине и физиологии (в Париже они обычно стояли в отцовском кабинете, а здесь были доступны его юному пытливому уму), – все это, вместе взятое, делало лето совершенным. Даже тяготы первой мировой войны почти не коснулись тех краев. Просто цветы в садах уступили место овощам. Да еще отец, такой элегантный в своей голубой форме, приезжал слишком уж редко, поскольку главной его обязанностью стала служба во фронтовом госпитале.
И там же, в Приморских Альпах, кончилось детство Жакоба. К четырнадцати годам он стал высоким юношей с копной черных волос, прядь которых постоянно падала на лоб и закрывала выразительные темные глаза. Бронзовая кожа придавала суровость его правильным чертам, а подбородок уже принял решительную форму, свидетельствующую о твердом характере, который отличал Жакоба в более поздние годы. Он заметил, что девушки в деревне стали кидать на него взгляды сквозь длинные ресницы. Младшая сестра дразнилась и хихикала, и это в сочетании с осознанием, что им интересуются девушки, заставляло Жакоба вспыхивать от смущения. Матери пришлось примириться с его решительным отказом от традиционного поцелуя на ночь. Ему постоянно снились обнаженные женские тела, сплетенные с его собственным, и он пробуждался весь в горячем поту, виновный в преступлении, которого не совершал. Жакоб штудировал отцовские учебники по медицине, стараясь перенести их сухую двухмерность на реальную почву, которая, впрочем, для него все еще оставалась загадкой.
В середине лета мать наняла новую служанку – маленькую кудрявую девушку с дерзким личиком и смеющимися черными глазами. По дому она скользила легкой танцующей походкой. Когда девушка прислуживала за столом, Жакоб как-то уж слишком обостренно ощущал ее присутствие; и если она ненароком слегка касалась его, щеки юноши вспыхивали ярким румянцем. Он едва заставлял себя пробормотать «спасибо», когда она ставила перед ним тарелку, на которой всегда лежало куда больше еды, чем у остальных.
В один из особенно жарких дней Жакоб не спустился к общему столу, отговорившись недомоганием. Он лежал в прохладе комнаты с закрытыми ставнями, когда она постучалась и вошла.
– Ваша матушка велела принести вам это. – Она поставила высокий бокал с лимонадом на ночной столик.
Застигнутый врасплох посреди своих тайных мечтаний, Жакоб выдавил из себя невнятные слова благодарности. На девушке было светлое летнее платье в цветочек, глубокий вырез обнажал полную грудь. Жакоб почувствовал, как начала напрягаться его плоть. Он сильно смутился. Он лежал голый, завернувшись в измятые белые простыни, ее глаза блуждали по его телу, и Жакоб знал, что она видит эту постыдную выпуклость. Он вцепился в простыни и замер без движения. Их глаза встретились. Она слегка улыбнулась и закусила алую пухлую губку. Юноша был так красив: сильные, мускулистые от частых велосипедных прогулок ноги, широкая, но еще по-мальчишески нежная грудь.
Ее улыбка приободрила Жакоба. А когда она развернулась на каблуках, уронив: «Всего хорошего, мсье», он позвал:
– Подожди.
Она обернулась, и дар речи снова оставил его. Рука скользнула к паху, желая скрыть столь заметный выступ. Медленно, с порхающей на губах улыбкой, она расстегнула платье и обнажила пышную грудь с розовыми сосками.
– Ты это хотел увидеть? – игриво осведомилась девушка, подошла ближе, наклонилась к застывшему от напряжения Жакобу и закачалась над ним, так что ее упругие соски соблазнительно задвигались по его телу. Потом склонилась ниже и прижала груди к его упругому члену. Жакоб задыхался.
– О, ты уже совсем мужчина, – засмеялась она, выпрямилась и ушла.
Жакоб зарылся разгоряченным лицом в подушку. Он мог бы оставаться здесь весь день и всю ночь. Да и все лето, смущенно добавил он про себя. Но если не выйти к ужину, мать начнет суетиться, спрашивать, не заболел ли мальчик, мерить температуру.
Итак, он сидел за столом и, всякий раз когда служанка входила в комнату, не отрывал глаз от тарелки. Каким-то чудом он высидел бесконечно длинную трапезу и наконец сбежал, скороговоркой бросив, что хочет побыть на свежем воздухе после жаркого и душного дня. Прямо за дверью ждала служаночка.
– Если хочешь, можем встретиться попозже, у озера, – прошептала она, стрельнув глазками.
Жакоб так стиснул ее запястье, что она чуть не выронила поднос:
– Правда?! Он выскочил из дому и, добежав до пруда, бросился навзничь в прохладу росшей на берегу травы. Он лежал и ждал, и предвечернее закатное небо нестерпимо слепило глаза.
Она пришла, склонилась к нему и быстро поцеловала в губы. Потом засмеялась, вскочила, шепнула: «Поймай-ка меня» – и умчалась. Она бежала легко и быстро, платье в цветочек развевалось по ветру. Светлую материю хорошо было видно в темноте, даже на другой стороне пруда, где росли огромные сосны, наполняя ночной воздух своим ароматом. Там Мариэтт позволила Жакобу поймать ее.
Нежное дыхание девушки, ее волосы, тяжесть ее груди доставляли юноше такое наслаждение, что он забыл всю свою стыдливость. Подростком мечтая над отцовскими книгами по медицине, он даже отдаленно не представлял себе, насколько прекрасны эти нежные касания, шелк этих бедер, этот кудрявый треугольник волос, к которому она исподволь подводила его. И когда он, не выдержав, выплеснул в нее свое юное мужество, поглаживаниями она восстановила его силу, и на сей раз он вошел в нее глубже, увереннее и ощутил, что его захватила и понесла неведомая волна, словно он очутился там, откуда уже никогда не желал уходить.
Каждую ночь, кроме воскресенья, когда Мариэтт отпускали домой, они встречались в разных уголках обширной усадьбы. Они предавались любовным утехам на прохладной траве, на упругом ковре из сосновых иголок, а иногда в укромных закоулках декоративных развалин. Разбивая серебряную гладь пруда, они бросались в него; волосы любовников сплетались в воде, тела погружались в восхитительную влагу.
Еще долгие годы спустя тяжелый аромат хвои и кваканье лягушек напоминали Жакобу о тех днях, наполненных нежностью и наслаждением.
Днем Жакоб воскрешал в памяти их ночные свидания. Он часами глядел на примятую траву и сломанные колокольчики, чтобы вновь ощутить пережитое накануне тайное блаженство. Он увлекся поэзией. Строки, выученные наизусть, предназначались в подарок Мариэтт. Под стрекот цикад голос юноши казался особенно звучным. Глядя на его точеный профиль, вырисовывавшийся на фоне луны, Мариэтт нежно перебирала пальцами его волосы, до тех пор пока он не оборачивался и не впивался губами в ее пухлый ротик.