Читать интересную книгу Память и желание. Книга 1 - Лайза Аппиньянези

– Ты никогда больше не будешь одинока, Сильви, – хрипло сказал он. – Никогда.

Он обнял ее и прижал к себе.

Когда Жакоб проснулся, ее рядом не было. Серый зимний рассвет забрезжил в окнах, и Жардин увидел, что на простыне не осталось пятен – Сильви унесла его семя на себе. Именно в ту минуту он понял, что перед ним всего два пути: или перестать видеться с Сильви, или связать с ней свою жизнь навсегда.

Весь день он расхаживал взад-вперед по квартире, похожий на пойманного зверя. Тело и душа, не слушая доводов разума, толкали его к единственному решению.

Наутро Жакоб отправился в город и купил кольцо с изумрудом в россыпи мелких бриллиантов. Мягкое свечение зеленого камня и холодный блеск бриллиантов чем-то напоминали ему Сильви Ковальскую. Затем со спокойствием волевого человека, наконец принявшего решение, Жакоб позвонил Полю Эзару.

3

Жакоб Жардин был из породы людей, которые всегда доводят начатое дело до конца. Если конец оказывался горьким, Жакоб пожимал плечами и тщательно анализировал все, что на этот раз прочувствовал и пережил, и старался извлечь хоть крупицу истины из данного жизненного эпизода. Он не боялся экспериментировать. Отец однажды сказал о Жакобе, когда мальчику было пять лет: «Взгляни на нашего старшего, Мари. Он буквально жаждет истины. Либо он станет великим человеком, либо будет глубоко разочарован в жизни».

Событие, повлекшее за собой это высказывание, произошло летом, когда пятилетним Жакобом овладел страстный интерес к процессу полета. Обширное поместье в Приморских Альпах, где Жардины проводили летнее время, предоставляло массу возможностей для удовлетворения его любознательности. Он усаживался на нижнюю ветку древнего бука и бросал оттуда разные предметы – яблоко, куколку, листок бумаги, перышко. Только перышко и бумага – и то, если дул ветер, – немного кружились в воздухе, но потом все равно падали. Жакоб часами лежал на земле и наблюдал за полетом птиц. Без движения, напряженный, как натянутая струна, он пытался воспроизвести в себе самом ощущение полета. Однажды мальчик нашел в роще мертвую ласточку и принес домой. Повар позволил ему разложить птицу на большом кухонном столе. Жакоб измерил крылья, смастерил точно такие же из бумаги и каким-то образом прикрепил их к старой тряпке, которая, как ему казалось, весила так же немного, как хрупкое тельце птички. Потом он вскарабкался на дерево, уселся на свое обычное место и отпустил свою тряпичную «птицу». Когда она шлепнулась на землю, на лице мальчика было написано глубочайшее разочарование. Таким его и обнаружил отец, пришедший звать Жакоба на послеобеденную прогулку.

– Надо дождаться ветра, – твердил мальчик.

Мягко, терпеливо Робер Жардин постарался ему все объяснить. Он был потрясен наблюдательностью и изобретательностью своего маленького сынишки. С тех пор отец всегда разговаривал с Жакобом как со взрослым. Жена раздраженно ворчала: «Ты сведешь его с ума своими рассуждениями и логическими выводами». Но Робер Жардин упорно стоял на своем. Даже когда Жакоб совершал нечто, неизбежно влекшее за собой наказание, Робер всегда старался объяснить, почему наказание необходимо и почему на этот раз оно именно таково. Став подростком, Жакоб имел в своем распоряжении широкий набор причин и следствий, в которых разбирался даже слишком хорошо для своего возраста.

Жакоб, наверное, мог бы взбунтоваться, но, поскольку его более или менее продолжительные встречи с отцом случались лишь во время летних каникул, то эти беседы действовали на мальчика благотворно и только увеличивали уважение к отцу. В любом случае мать, с которой он общался несравненно чаще, являла собой разительный контраст с мужем, и в ее обществе опасность утонуть в пространных объяснениях никак не грозила. Она души не чаяла в своих троих детях, заботилась об их благополучии и содержала парижский дом и альпийское поместье в идеальном порядке. Она мало говорила и много смеялась. Пока дети были маленькие, мать или порывисто обнимала их, или столь же импульсивно шлепала. Кроме семьи, ее интересовало в жизни очень немногое: ее фарфоровые вещицы, ее музыка и ее религия.

Мари Жардин была хорошенькой и сама напоминала фарфоровую статуэтку восемнадцатого века – вроде тех, которые коллекционировала. Миниатюрная, со светлыми кудряшками и родинкой на левой щеке – прямо над ямочкой (которая появлялась на ее улыбчивом личике очень часто) – Мари была дочерью богатого парижского банкира. Так случилось, что ее мать рано умерла и Мари воспитывалась в уединении, у дедушки с бабушкой, которые, выйдя на покой, жили в своей овернской усадьбе. В этом горном местечке Мари и повстречала Робера Жардина, к тому времени уже бывшего врачом и всерьез занимавшегося исследованием причин возникновения эмфиземы у шахтеров. Робер и брат Мари стали приятелями, когда вместе учились в университете. В Париже их родители дружили домами. Мари показалась Роберу настолько неотразимой, что после недолгого ухаживания (принятого весьма благосклонно) последовала свадьба.

Робер был третьим сыном богатого банкира-еврея. Никто не требовал от него – младшего наследника – продолжать семейное дело, и его рано возникшее стремление изучать медицину не встретило со стороны родителей ни малейшего противодействия. Высокий, темноволосый, с проницательным взглядом и уверенной походкой, он быстро стал обращать на себя внимание блестящих парижских семейств не только как практикующий врач, но все больше и больше как активный участник кампании за медицинскую реформу. Особенно его занимала проблема безопасности рабочего места, и он непрестанно боролся за соблюдение мер безопасности и лучшие условия труда рабочих, не уставая доказывать, взывая к здравому смыслу, что деньги, потраченные на профилактику, окупятся сторицей – здоровыми и полноценными рабочими.

Молодожены поселились в модном в начале века шестнадцатом округе, который граничил с утопавшим в зелени Булонским лесом. Это был прелестный семейный очаг. Мари родила первенца – Жакоба; потом, с интервалами в два года, на свет появились Марсель и Николетт. Дом наполнился криками шумных детских игр и веселым смехом. По вечерам детские голоса сменялись более суровыми, гостиная Жардинов со временем превратилась в салон политических реформаторов, желавших порассуждать, подискутировать и услышать о достижениях доктора Жардина в области социальной медицины. Двое пожилых банкиров, изредка посещавших эти собрания, скептически покачивая головами, иронизировали, что место в раю им всем теперь обеспечено.

На лето семья отправлялась в Приморские Альпы. Огромная усадьба, предоставлявшая детям широкое поле для игр и развлечений, была приданым Мари. Когда-то имение принадлежало человеку богатому и эксцентричному, пожелавшему в середине девятнадцатого века воссоздать английский загородный дом в стиле Джона Нэша: портик перед входом, колонны из белого поблескивающего мрамора, роскошные окна от пола до потолка, два десятка жизнерадостных комнат, освещаемых розовым сиянием средиземноморского солнца. Этот дом удивительно подходил Мари с ее любовью к восемнадцатому веку. И Робер, бреясь по утрам в заставленной книгами библиотеке, любовался великолепным английским садом, совершенство которого подчеркивали заросший пруд и видневшиеся вдалеке живописно сооруженные «древние» развалины.