Читать интересную книгу Паруса в огне - Валерий Гусев

— Спасибо, что подсказали, товарищ старший лейтенант. Надо нам парус поставить.

— Ты, видать, Боцман, очумел после взрыва. Приди в себя.

Конечно, предложение Боцмана и недоверие, и усмешку вызвало. Подводная лодка — под парусом. Но Боцмана это недоверие и эта насмешка с толку не сбили.

— В Чукотском море, — начал он неторопливо, — лет десять назад ледокол «Сибиряков» без винта остался. Лопасти обломал. Льды его затерли.

— Это радует, — отозвался Командир. — И что?

Но Боцман не спешил. Он всегда в серьезных делах издалека начинал. Основательный был Домовой.

— Из шлюпочных парусов большой парус пошили, — продолжил. — И дальше пошли.

— Прямо по льду, — усмехнулся Штурман. — Вроде буера.

— Зачем по льду? — Боцман к насмешкам устойчив был. Особенно когда правоту свою знал. — Лед перед форштевнем аммоналом рвали. И до чистой воды добрались.

— А дальше? — заинтересовался Командир.

— Еще проще. У него в угольных ямах четыреста тонн угля было. Аврально эти тонны в носовые отсеки перебросили. Дифферент на нос получился, корма поднялась, обломанный винт осушился, его запасным заменили. Уж если ледокол под парусом шел, так наша «Щучка» под парусом побежит.

— Это радует, — сказал Командир.

Но Штурман упрямился:

— Ледокол — надводное судно. У лодки корпус совсем иной, под парус его не приспособишь.

— Под парусом, — так же занудно возразил Боцман, — и бревно поплывет. Соберем всю брезентуху, сошьем воедино.

— А мачта? — усмехнулся Штурман. — У немца попросим?

— На перископе парус поднимем.

Штурман насмешливо тронул пальцем висок. А Командир спросил с деловым интересом:

— Выдержит перископ?

— Растяжками подстрахуем. Наподобие вант.

— Действуйте.

Штурман у нас был красавец. Сердцеед. Очень женщин уважал. Про таких ходоков говорят: у него в каждом порту три жены. Писем он получал — как на весь экипаж. И посылок на всех хватало. Некоторые письма он нам отдавал, и мы свои личные переписки налаживали. «Так, мол, и так, дорогая неизвестная подруга, наш героический старший лейтенант в настоящее время совершает героический подвиг во льдах Арктики. Не желаете в его временное отсутствие ответить на мое пламенное письмо?…»

Штурман не ревновал. К тому же обожал нашу «Щучку», как любимую жену. Не было в лодке уголка, куда бы он не заглянул пристрастно. Хотя это и не входило в его обязанности. А свои обязанности он тоже исполнял отменно. Прокладку курса делал безупречно. Через минные заграждения, над подводной грядой проводил лодку, как любимую женщину в толпе.

И Баренцево море хорошо знал. Гидрографию особенно. У нас на флоте два судна гидрографических было, они нас по-своему обслуживали. Так он на отдыхе, если не за рыбачками ухаживал, так у них гостил. Знания пополнял. С закрытыми глазами, как говорится, все течения знал, все грунты — где скалистый, где илистый, где галечный. У какого берега можно на якорь стать, где на грунт лечь, а где и эхолот до дна не дотянется.

Для подлодки это очень важно. Не менее важно, чем точная карта или прогноз погоды. От этих знаний — и безопасность, и успех в бою.

С Боцманом они друг друга уважали, но частенько не ладили по спорным вопросам. Оба ведь — знающие, а где знающие, там и спор.

Штурман, к примеру, о погоде больше к метеорологам и навигаторам прислушивался, а Боцман по древним моряцким приметам-прибауткам погоду определял: «Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску. Если чайка лезет в воду — жди хорошую погоду».

На что Штурман ему с усмешкой отвечал: «Если чайка ищет броду, то в семье не без урода».

Еще они расходились вот по какому вопросу. «Тот не моряк, — говорил Боцман, — кто под парусом не хаживал». А Штурман, большой знаток и поклонник современной техники, отвечал: «Можно и на бревне верхом плавать. Да только задница мокнет».

Боцман до войны ходил на парусниках и в сердце своем сохранил к ним любовь.

— Парусник — чистый корабль, — говорил он. — Волна да ветер — вот его механизмы.

Попав на подлодку, он своей волей внес в ее распорядок те правила и принципы парусного флота, которыми гордился, которые свято выполнял.

— Главное качество корабля, — повторял Боцман, — чистота и порядок. Нет чистоты, нет порядка — не будет победы в бою. Из ржавого ружья не стрельнешь, на хромой кобыле до врага не доскачешь.

На боевых кораблях вообще-то всегда порядок. Чистота стерильная. Регулярные приборки. А уж на подлодке — особенно. Там ведь, в брюхе у нее, теснота. Поэтому очень важно, чтобы всякая вещь свое место знала. И не покидала его своевольно.

Боцман даже прихватил на лодку главный боцманский такелажный инструмент. Тут были и трехгранные парусные иглы, и кожаные подушечки на ладонь, чтобы этими иглами справно орудовать, и свайки, и мушкель, и лопаточка, и драек. И клубочек парусных ниток. Все это он бережно хранил в рундуке. Не только как память, а также и как запас на крайний случай.

Вот и нагрянул этот случай. Невиданное дело — парус для подлодки!

Боцман быстро разбил экипаж на три команды. Одна распарывала и сшивала под его доглядом брезентовые чехлы. Другая клепала из подходящих железок реёк для паруса. Третья тем временем сноровисто крепила к перископу стальные тросы, натягивала их винтовыми талрепами.

А лодку несло и несло к берегу.

— Шибче, шибче, ребята! — подгонял свои команды Боцман.

Уже кровоточили ладони у «парусных мастеров», уже закоченели лица и руки у матросов, работавших на палубе, под ледяным ветром, шквальным снегом, обжигающими холодом брызгами. Реёк собирать также пришлось наверху — иначе его не удалось бы вытащить через люки на палубу.

Пришнуровали верхнюю кромку паруса к рейку, подняли его, закрепили нижние — шкотовые углы. Парус надулся, затвердел под ветром…

Штурман вызвал на палубу одессита, вручил ему чурочку и секундомер: определить скорость хода старинным методом. Он простой, применялся, когда еще не было ни обычного лага, ни электрического. Стоя на носу, бросал матрос в воду чурочку и от считывал секунды, за которые чурочка до кормы доберется. Зная длину судна, нетрудно и его скорость подсчитать. Наш-то лаг еще помалкивал — мала была скорость для его шкалы.

Но Одесса-папа отличился. Волновался сильно. Вместо чурочки за борт секундомер бросил. Штурман его обругал, но пристойно — он неприличные слова не любил. Даже в тяжелую минуту не употреблял.

Спустился в лодку и очень скоро поднялся на мостик, повеселевший:

— Порядок, Командир! Лаг защелкал! Три узла к «норду» даем!

Командир спустился вниз, отогреваться. А вот отогреться уже не получалось. Лодка остывала, выстуживалась. Поверх бушлатов натянули шинели. Поверх пилоток — ушанки. Руки — в рукава. Кок на спиртовке сделал горячий кофе. Боцман, с согласия Командира, «раздал по чарке».

А лодка медленно, но послушно, покачиваясь на волне, уходила на север. Под парусом.

Через час берег скрылся за пеленой снега.

Штурман определился, нанес на карту наше место. Вместе с Боцманом они прикинули, учитывая слагаемое ветра и течений, наш возможный курс.

— На Викторию несет, — пришли они к общему выводу и доложили о нем Командиру.

Остров Виктория был нашим по праву, хотя и находился не в наших водах. Как заметил Командир, это самое крайнее западное владение СССР в Арктике. С 1926 года, согласно Декрету СНК.

Скалистый, покрытый редколесьем, он был необитаем и, со стратегической точки зрения, не представлял интереса ни для нас, ни для противника. Командир, видимо, об этом и подумал.

— Это радует, — сказал он. — Там отстоимся, подремонтируемся, такелаж поправим.

Командиру было труднее всех. Ему одному решать, ему одному брать на себя ответственность за это решение.

Что дальше? На что способна лодка? Двигатели исправны — и дизеля и электромоторы. Но без винтов лодка что машина без колес. К тому же необходимо восстановить ее электрообеспечение хотя бы для того, чтобы можно было в ней существовать людям. В условиях холодного северного моря. Ранней весной.

Все это нужно было решать Командиру…

К полудню ветер упал. Только ходило море крутыми валами. Хоть за весла берись. Но, к счастью, мы попали в течение, которое со скоростью узла в два влекло нас к острову. Море было пустынно. В небе мелькнул вдалеке самолет-разведчик. И исчез в облачной мути.

Капитан не уходил с мостика. Мы тоже находились на палубе. Лодка переваливалась с борта на борт. Кивала то носом, то кормой. Самая дурная качка — и бортовая и килевая одновременно. Ее даже самый закаленный моряк нехорошо чувствует.

Я-то ведь морской болезни очень поначалу подвержен был. Било меня море нещадно. Для всех всплытие — праздник, для меня — мука. Даже в штиль мутило и слабость нападала. Уже хотели было меня списать на берег как безнадежного, да Боцман вылечил.