Август 1929
ОБЛАКА
Насмешлива, медлительна, легкаих мимика средь синего эфира.Объятьям подражают облака.
Ленивая небесная сатирана тщание географа, на ликизменчивый начертанного мира;
грызет лазурь морская материк.И — масками чудовищными — частопроходят образы земных владык:
порою, в профиль мертвенно-лобастыйраспухнет вдруг воздушная гора,и тает вновь, как тает коренастый
макроцефал, которого вчералепили дети красными руками,а нынче точит оттепель с утра.
И облака плывут за облаками.
25. 8. 29.
"Вздохнуть поглубже и, до плеч"
Вздохнуть поглубже и, до плечв крылья вдев расправленные руки,с подоконника на воздух лечьи лететь, наперекор науке,с переменным трепетом стрижа;вдоль сада пронестись, и метить прямов стену, и, перешагнув, над самойземлей скользнуть, и в синеву, дрожа,взмыть…Боюсь, не вынесу полета.. —Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,и в глазах пестро, и шум в ушах,и блаженная в плечах ломота.
1929 г.
БУДУЩЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Ты, светлый житель будущих веков,ты, старины любитель, в день урочныйоткроешь антологию стихов,забытых незаслуженно, но прочно.
И будешь ты как шут одет на вкусмоей эпохи фрачной и сюртучной.Облокотись. Прислушайся. Как звучнобылое время — раковина муз.
Шестнадцать строк, увенчанных оваломс неясной фотографией… Посмейпобрезговать их слогом обветшалым,опрятностью и бедностью моей.
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.К тебе на грудь я прянул через мрак.Вот холодок ты чувствуешь: сквознякиз прошлого… Прощай же. Я доволен.
<7 февраля> 1930
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
В листве березовой, осиновой,в конце аллеи у мостка,вдруг падал свет от платья синего,от василькового венка.
Твой образ легкий и блистающийкак на ладони я держуи бабочкой неулетающейблагоговейно дорожу.
И много лет прошло, и счастливоя прожил без тебя, а всё жпорой я думаю опасливо:жива ли ты и где живешь.
Но если встретиться нежданнаясудьба заставила бы нас,меня бы, как уродство странное,твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:ты чуждой жизнью обросла.Ни платья синего, ни имениты для меня не сберегла.
И всё давным-давно просрочено,и я молюсь, и ты молись,чтоб на утоптанной обочинемы в тусклый вечер не сошлись.
12 февраля 1930
"Шел поезд между скал в ущелии глубоком"
Шел поезд между скал в ущелии глубоком,поросшем золотым утесником и дроком;порой влетал в туннель с отрывистым свистком:сначала — чернота гремящая, потом —как будто отсветы сомнительные в гроте,и снова — яркий день; порой на поворотебыл виден из окна сгибающийся змейвагонов позади и головы людей,облокотившихся на спущенные рамы.Сочился апельсин очищенный.Но самыйпрелестный, может быть, из случаев в пути,когда, без станции, как бы устав идти,задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,как солнечно кругом… С назойливостью знойнойодни кузнечики звенят наперебой.Ища знакомых черт, мне ветерок слепойпотрагивает лоб, и мучась беззаконнымжеланьем, я гляжу на вид в окне вагонноми упустить боюсь возможную любовь,и знаю — упущу. Едва ль увижу вновь,едва ль запомню я те камни, ту поляну,и вон на ту скалу я никогда не встану.
10–11. 3. 30.
УЛЬДАБОРГ
(перевод с зоорландского)
Смех и музыка изгнаны. СтрашенУльдаборг, этот город немой.Ни садов, ни базаров, ни башен,и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий,там — великий бильярдный игрок.Нет прикрас никаких у решетки.О, хотя бы железный цветок,
хоть бы кто-нибудь песней прославил,как на площади, пачкая снег,королевских детей обезглавилиз Торвальта силач-дровосек.
И какой-то назойливый нищийв этом городе ранних смертей,говорят, всё танцмейстера ищетдля покойных своих дочерей.
Но последний давно удавился,сжег последнюю скрипку палач,и в Германию переселилсяв опаленных лохмотьях скрипач.
И хоть праздники все под запретом(на молу фейерверки веснойи балы перед ратушей летом),будет праздник, и праздник большой.
Справа горы и Воцберг алмазный,слева сизое море горит,а на площади шепот бессвязный:Ульдаборг обо мне говорит.
Озираются, жмутся тревожно.Что за странные лица у всех!Дико слушают звук невозможный:я вернулся, и это мой смех —
над запретами голого цеха,над законами глухонемых,над пустым отрицанием смеха,над испугом сограждан моих.
Погляжу на знакомые дюны,на алмазную в небе гряду,глубже руки в карманы засунуи со смехом на плаху взойду.
Апрель 1930
ОКНО
Соседний дом в сиренях ночи тонет,и сумраком становится он сам.Кой-где забыли кресло на балконе, не затворили рам.
Внезапно, как раскрывшееся око,свет зажигается в одном из окон. К буфету женщина идет.
А тот уж знает, что хозяйке надо,и жители хрустальные ей рады, и одного она берет.
Бесшумная, сияя желтым платьем,протягивает руку, и невнятен звук выключателя: трик-трак.
Сквозь темноту наклонного паркетауходит силуэт тропинкой света, дверь закрывается, и — мрак.
Но чем я так пронзительно взволнован,откуда эта радость бытия?И опытом каким волшебно-новым обогатился я?
<5 мая> 1930
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Еще темно. В оркестре стесненыскелеты музыки, и пусто в зале.Художнику еще не заказалигустых небес и солнечной стены.
Но толстая растерзана тетрадь,и розданы страницы лицедеям.На чердаках уже не холодеем.Мы ожили, мы начали играть.
И вот сажусь на выцветший диванс невидимой возлюбленною рядом,и голый стол следит собачьим взглядом,как я беру невидимый стакан.
А утром собираемся в аду,где говорим и ходим, громыхая.Еще темно. Уборщица глухаяодна сидит в тринадцатом ряду.
Настанет день. Ты будешь королем.Ты — поселянкой с кистью винограда.Вы — нищими. А ты, моя отрада,сама собой, но в платье дорогом.
И вот настал. Со стороны землизамрела пыль. И в отдаленье зримы,идут, идут кочующие мимы,и музыка слышна, и вот пришли.
Тогда-то небожителям нагими золотым от райского загара,исполненные нежности и жара,представим мир, когда-то милый им.
6 октября 1930
ПРОБУЖДЕНИЕ
Спросонья вслушиваюсь в звони думаю: еще мгновенье —и вновь забудусь я… Но сонуже утратил дар забвенья —
не может дочитать строку,восстановить страну ночную,обратно съехать по ледку…Куда там! — в оттепель такую.
Звон в отопленье по утрам —необычайно музыкальный:удар или двойной тра-рам,как по хрустальной наковальне.
Март, ветреник и скороход,должно быть, облака пугает:свет абрикосовый растетсквозь веки и опять сбегает.
Тут, перелившись через край,вся нежность мира накатила:пса молодого добрый лай,а в комнате — твой голос милый.
<Январь 1931>