Марксизм, сплавив русский национальный мессианизм с русским же максимализмом и мечтами о сказочной реальности, достигаемыми, пусть и принуждённо, но зато без особого личного труда и враз, оказался тем приятным зельем, которым охотно травились лучшие русские умы конца XIX столетия и которое в итоге обезмыслило целую страну.
Русские мечтатели, стремившиеся к насильственному перекрою жизни, – от декабристов до С. Г. Нечаева и П. Н. Ткачева – были себе на уме. Они строили свои «теории», отталкиваясь от российских особостей и не утруждали себя ни экономическими изысками, ни социологическим анализом. Когда народился марксизм, то значительная часть российской интеллигенции искренне уверовала в него как в панацею. Но были и такие, кто отрицал всеядность марксизма, доказывая, что Маркс России – не указ. Наиболее яркие фигуры этого лагеря М. А. Бакунин и П. Н. Ткачев. Н. А. Бердяев полагает, что не К. Маркс, а Ткачев и Нечаев являются идейными предтечами большевизма, что именно у них Ленин учился безнравственности и вседозволенности.
Пересказывать «теории» Нечаева и Ткачева не имеет смысла. Скажем лишь, что эти изыски (сами по себе) являлись следствием взрывного характера развития русского общества, когда полный идеологический зажим вдруг взрывался ничем не регулируемыми и как бы избыточными для неподготовленного русского ума свободами. Неудивительно, что несбалансированная государственная политика рождала адекватную несбалансированную эмоциональную реакцию, ибо интеллектуальная свобода вдруг оказывалась как бы впереди, еще скукоженной прежним давлением нравственности, а потому идеи оказывались «выше морали».
Н. А. Бердяев в автобиографии «Самопознание» признался, что в основу своего миросозерцания он положил не бытие, не сознание, не волю, а свободу. Он пришел к выводу, что трагедия мира началась тогда, когда люди стали познавать тяжкое бремя свободы. Потому они с удовольствием и сбрасывают с себя эту непосильную ношу, чтобы облегчить душевный разлад.
«Я очень рано понял, – пишет Н. А. Бердяев, – что революционная интеллигенция не любит по-настоящему свободы… Еще будучи марксистом, я увидел в марксизме элементы, которые должны привести к деспотизму и отрицанию свободы» [163].
Все верно. Да и единение радикальной интеллигенции и народа так же оказалось мыльным пузырем. Он мгновенно лопнул, как только в России стало осуществляться то, к чему нетерпеливая интеллигенция призывала свой народ более полувека…
Зашедшаяся в революционном экстазе народная стихия попросту отбросила интеллигенцию с дороги, как отбрасывают пинком ненужную ветошь. Революция, которую интеллигенция готовила почти целое столетие, холодной осенью 1917 г. подхватила ее, пожелтевшую от страха, и, как опавшую с деревьев листву, безжалостно разметала по землям своим и заморским.
Д. С. Мережковский, сочиняя в 1906 г. своего «Грядущего Хама», уже видел мысленным взором новую, еще неведомую ему Россию. Он желал ее, как желают любимую женщину, и одновременно терпеть не мог ту Россию, в которой реально жил. Он насквозь был пропитан идеями А. И. Герцена, М. А. Бакунина, Д. И. Писарева и с удовольствием внедрял в головы читающей публики их разрушительный пафос. Он пытался расшевелить своим воспаленным нетерпеливостью журналистским пером народ, не умея понять глубинных, основополагающих начал русского характера: терпения, смирения и покорности; ему неведомо было, что это не рабьи, а божеские черты, а потому грех обращать в недостаток то, что является достоинством.
Неудивительно, что когда такие знатоки народного счастья, как Д. С. Мережковский, своими прямолинейными идеалами все же расшевелили распластанного на двух континентах и беспокойно спящего зверя, то «зоологическое начало» темного русского человека мгновенно прорвало тончайшую культурную пленку, покрывавшую Россию, и он, толком не понимая, что происходит, взъярился и в первую очередь прихлопнул тех, кто оторвал его от многовековой сонной одури, – интеллигентов. Если бы Д. С. Мережковскому в 1906 г. приснился год 1917, то он враз бы охолодел и, отерев со лба липкий пот, трясущимися губами промямлил: чур меня…
Уже в 1919 г. академик В. И. Вернадский, за два года до того бесславно завершив свою деятельность демократа-преобразователя, стоя на капитанском мостике кадетской партии, полностью осознал всю нереалистичность демократического максимализма для России того времени. Ученый понял также, сколь губительным для будущности страны было разрушение российской государственности, которая в муках, в крови и в поте складывалась веками. Теперь она утрачена. Но вместе с Россией безвозвратно ушла с исторической сцены и старая русская интеллигенция – рухнувшие обломки российского государства раздавили ее. «Это хорошо, – пишет В. И. Вернадский, – ибо вина за многое, что совершилось и совершается, лежит на ней… Никогда в истории не было примера, чтобы мозг страны – интеллигенция – не понимала, подобно русской, всего блага, всей огромной важности государственности» [164].
Русская интеллигенция, таким образом, пала жертвой собственной эмпирической близорукости. «Духовное отчуждение» между интеллигенцией и народом, о котором еще в 1908 г. говорил С. Н. Булгаков [165], в 20-х годах завершилось мутацией русской интеллигенции в интеллигенцию советскую. Народолюбие по-интеллигентски и для нее, и для России кончилось трагически, советская же интеллигенция молилась совсем другим «богам». Если русская интеллигенция активно боролась с самодержавием, то советская преданно служила коммунистическому режиму. Так продолжалось до середины 60-х годов. Затем интеллигент стал читать и слушать, само собой недозволенное – читать «самиздат» и слушать «голоса». Но еще А.И. Герцен говорил, что если интеллигент начал читать, то он непременно возненавидит власть.
Так подспудно вызревала в интеллигенте двойная мораль и двойное сознание. Теперь он не только презирал идеалы, которым еще накануне поклонялся, но и начинал в душе презирать самого себя.
Очень узнаваемый портрет советской и даже постсоветской интеллигенции нарисовал Ю.А.Поляков: «Служа власти, интеллигенция мечтает о ее смене. Клянясь в любви к народу, боится и презирает его. Прославляя свободу, демократию, равенство, поддерживает тиранов и толстосумов…Разоблачая продажность, сама охотно продается, тем более что покупатели интеллекта всегда находят- ся» [166].
Часть III
Российская интеллигенция
Глава 7
Русские «книжники»
Те источники, которые донесли до нас основные события российской истории с древнейших времен, в определенном смы-сле интересны и для нашей темы, ибо именно тогда закладывалась та духовная и интеллектуальная аура, которую мы называем русской ментальностью; именно тогда четко обозначились те исторические процессы, которые привели к формированию русской государственности в виде, несовместимом с развитием интеллектуальных и духовных свобод человека.
Первый исторический репер, имеющий для нас определя-ющее значение, – X век: начало христианизации Руси. Это был длительный, мучительный процесс, сопровождавшийся полным сломом сознания людей. Принятие Русью христианства по византийскому образцу явилось результатом договора о «свойстве» с Византией 987 г. Русь в лице Великого князя Владимира I Святославовича свой выбор сделала [167].
Разумеется, в X веке эта акция была нужна лишь светской власти. Для простого же люда принятие новой веры означало крушение многовековых традиций, отказ от покровительства языческих богов, защищавших их труд, быт, освящавших обряды и обычаи. И тем не менее монотеизм оказался спасительным открытием и для Руси: в средние века он способствовал объединению русского государства, а в дальнейшем по мере того, как православие становилось неотъемлемой частью русской ментальности, оно помогло укрепить нравственный стержень человека и значительно облегчить тяготы его жизни.
Есть еще один аспект христианизации Руси для нас особенно важный: приобщение Руси к мировой религии означало и ее приобщение к мировой культуре. Церковная письменность, переданная нам Болгарией, по мнению академика Д. С. Лихачева, «самое важное, что дало Руси крещение» [168], ибо до этого акта у славян была лишь «примитивная письменность».
Нельзя сказать, что именно христианская вера сделала русский народ грамотным, но можно с полной определенностью утверждать, что именно православие как Истинная Вера в первые века после крещения помогло русичам осознать себя неотъемлемой частью Святой Руси, что стало стойким фундаментом нравственного противостояния «поганым» и «неверным» во время татарского нашествия и одновременно обернулось неистребимым вирусом, заразившим русские души некими «особостями», много веков мешавшими и мешающими до сих пор найти России «дорогу к Храму» [169].