Подобный приговор можно и обжаловать. Во-первых, все же поняла и прочувствовала русская интеллигенция прозрения Достоевского. И именно поэтому судорожно заметалась в поисках «спа-сительного рецепта». Но российский государственный организм к тому времени уже был столь сильно поражен злокачественными новообразованиями, что лечить его интеллигентскими пилюлями было бессмысленно. Во-вторых, Россию никто не погубил. Она жива по сию пору. Рухнуло все привычное, насиженное и любимое. Россия же попала в историческую трясину. Но любая трясина не бездонна. И хотя из эволюционного развития выброшено почти целое столетие, Россию болотная жижа не поглотила. Выбираться из нее действительно трудно. Но это уже другой вопрос. В-третьих, вне всякого сомнения, Ленин «выше» Милюкова уже хотя бы потому, что сумел взъерошить на целое столетие, – а возможно и более, – полмира, а могучая Россия встала-таки перед ним на колени, и он со своими последышами вытворял с ней все, что вздумается, более семи десятилетий.
Вывод поэтому можно сделать вполне определенный: рус-ская интеллигенция выполнила свой моральный долг так, как она его понимала, добросовестно и надрывно указав на все язвы, изъевшие страну. Язвы эти, кстати, были видны и без ее указаний. Но чтобы они не расползались по телу, чтобы лечить их терапевтически, нужно время и немалое. Интеллигенция же была нетерпелива и требовала немедленного исцеления. Добиться его можно было только хирургически, что, к несчастью для страны, и случилось. Единственное, что могло уберечь Россию от революционного скальпеля, – ее нравственное здоровье. Но, как оказалось, и оно было подорвано.
Мы уже писали, что российским властям интеллигенция была не нужна, они относились к ней с плохо скрываемым пренебрежением; но и массам, за интересы которых витийствовали русские интеллигенты, они были чужды. Русский мужик, познакомившись поближе с «ходоками в народ», досадливо сплевывал под ноги и спокойно возвращался к своим нехитрым земным делам. А иногда, – что, кстати, также случалось, – сдавал этих ходоков полиции. Народники же, пытавшиеся навязать народу свою любовь, подавленные его неблагодарностью, ретировались по своим усадьбам да городским квартирам и начинали вынашивать более изощренные формы «любви».
Получается так: интеллигенция жизнь отдавала за благо народа, а тот ее не просто не замечал, он терпеть не мог этих непрошенных радетелей. Пропасть между интеллигенцией и народом со временем только расширялась, и это явилось объективным историческим приговором русской интеллигенции: власти она была не нужна, а народ российский и вовсе относился к интеллигенции «ругательно». К сожалению, – и это почти что заурядный факт, – с момента появления на исторической арене радикальной русской интеллигенции (пусть это будет первая четверть XIX века [153]), история России «заболела либерализмом» и ее государственность начала сначала медленно, а затем все быстрее трухлявиться или таять, что по сути одно и то же.
Между тем, весь трагизм народолюбия русской интеллигенции – в его несомненной искренности. Корни этого нравственного порыва уходят в мрачные времена раскола и неистовых петровских реформ. Их итогом явилась, в частности, пропасть, разверзнутая между господами жизни и невидимым их взору людским муравейником.
В XIX веке отторгнутая властью интеллигенция искренне верила, что тайна подлинной жизни и религиозной правды хранится в народе. Ничего, мол, у властей не получается, поскольку они сильно обидели народ и тот спрятал в себе правду русской жизни. За этой-то правдой интеллигенция и пошла «в народ» [154]. Народничество, по справедливому заключению Н. А. Бердяева, стало формой своеобразного покаяния русской интеллигенции. Они таким способом хотели вернуть свой долг народу.
Один из лидеров либерально-демократического движения начала XX века И. И. Петрункевич искренне восторгался народо-любческим порывом русской интеллигенции: она шла на эшафот, в ссылку, крепость «за общее благо народа». «Такое жертвенное настроение и глубокое сочувствие к народной массе, – пишет он, – не было ни случайным, ни эпизодическим» [155]. Вот только народ никак не хотел этого понять, он не желал ни от кого принимать долги и в первую очередь от интеллигенции. Ее он вообще всерьез не воспринимал.
С государственной точки зрения, что точно подметил К. Н. Леонтьев, подобный антагонизм между интеллигенцией и народом должен был бы «радовать» власть предержащих, ибо благодаря ему у России появлялся шанс сохранить свое государственное устройство, поскольку народ (по такой логике) должен быть глух к разглагольствованиям русских интеллигентов. Почему? Потому только, что все идеи у интеллигенции якобы «заимствованные», а у народа – «свои». А только на свои идеи и можно опереться [156]. Реальная жизнь эти умопостроения русского философа, однако, не поддержала.
Да, русская интеллигенция никогда не знала, да и знать не могла своего народа, ибо жила не его, а своей жизнью. Более того, она, навязывая народу свою заботу, не пыталась даже защищать его каждодневные насущные интересы не только потому, что не имела о них представления, но главным образом в силу своих собственных взглядов на народные нужды. Их интеллигенция «всегда видела издали, на горизонте западноевропейских идеологий и в глубине своей беспокойной совести» [157].
Здесь надо отметить одну любопытную, можно даже сказать, парадоксальную ситуацию. Дело в том, что чувства интеллигенции к народу – а для XIX столетия это было тождественно ее чувствам к русской деревне – были двоякими.
На самом деле, интеллигенты искренне любили русского мужика и в то же время терпеть не могли русскую деревню как элемент чисто русской цивилизации.
Причина здесь одна: русской деревни практически не коснулись петровские реформы, она как жила в XVII веке, так и продолжала жить. Это была своя цивилизация. Культура народа и культура общества не имели ничего общего, а потому все спасительные рецепты интеллигенции деревня отвергала напрочь. Интеллигентов же (ходоков в народ) поначалу это искренне обижало, а затем они начинали люто ненавидеть деревню. Она не вписывалась в их теории, была жупелом, бельмом, оно мешало. Деревня олицетворяла собой исконную, по многим характеристикам даже дониконовскую, Россию, ее практически не коснулись интеллектуальные изломы многочисленных «столичных историй». Она жила своей жизнью. Можно сказать поэтому, что на протяжении многих десятилетий шла непримиримая борьба двух культурологических стихий, в которой народники должны были проиграть и проиграли.
И еще один нюанс. У демократической, т.е. революционно настроенной, интеллигенции никак не совмещалась любовь к народу не только с любовью к русской деревне, но, что еще более важно, с любовью к русскому государству. Народ интеллигенция любила, а с государством неистово сражалась. Подобное пагубное противоречие Н. О. Лосский назвал кризисом и одновременно тупиком интеллигентского сознания [158].
Да, народ для интеллигенции был идолом, на него она молилась, в служении народу видела единственный смысл жизни. Поэтому когда коммунисты заимствовали у норвежского драматурга Г. Ибсена убийственный ярлык «враг народа» [159] и стали наклеивать его на «буржуазных интеллигентов», то они, понятное дело, не вдавались в какие-либо психологические тонкости, связанные с особым складом души русского интеллигента. Но слова были выбраны на редкость удачно, ибо они попали в самую точку.
Достоевский сказал как-то, что если истина вне Христа, то я предпочитаю оставаться не с истиной, а с Христом. Народ и был Христом русской интеллигенции [160]. А потому, когда интеллигенцию не просто сознательно противопоставили русскому народу, но даже посчитали «врагом» его, то это стало куда более тяжким обвинением, чем те конкретные «преступления», которые вменялись интеллигенции в вину на многочисленных судебных процессах.
Однако вернемся в XIX столетие…
На идеологическом горизонте приблизительно с 70-х годов замаячила крайне соблазнительная для поверхностного интеллекта «религия социализма». С ее высот опускаться на грешную землю ин-теллигенция не желала. «Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, – пишет С. Л. Франк, – того уже не могут удовлетворить непосредственное альтруистическое служение изо дня в день ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и универсального осуществления народного счастья…» [161].
…Весь ход российской истории, вплоть до начала XX столетия, идеально подготовил страну для восприятия социалистической утопии. Народ в России даже понятий о собственности никогда не имел. Еще о Московской Руси говорили, что «она не знала греха земельной собственности» [162]. Не имел он представления и о личных свободах. Зато весьма почитал справедливость. Чем не благодатная почва для посадки утопических идей. И вовсе тут не причем классовая борьба, созревание революционной ситуации и прочая чисто адвокатская казуистика.