Читать интересную книгу Вся проза в одном томе - Юрий Кудряшов

И тут Луиза соскользнула со своей скамейки и плюхнулась на пол без чувств. Зал зашумел ещё больше.

– Доченька!!! – пронзил всеобщий гомон отчаянный крик миссис Мерилл.

Двое охранников еле удержали её. Заседание пришлось прервать.

Слушание четвёртое

Допрос Луизы: «Боже, я убила её»

Допрос Ллойда заметно добавил очков в пользу Луизы. Никто пока не понимал, зачем Боуден заговорил о какой-то любовнице. Зато реакция Луизы на это известие хорошо подыграла тому невинному образу подсудимой, который пытался нарисовать адвокат.

Предстоял ключевой допрос Луизы, касающийся непосредственно событий того злополучного дня. Адвокат намеренно откладывал его до конца процесса, желая для начала сформировать у присяжных верное представление о личности своей подзащитной. Потому и начал он с финального штриха к портрету Луизы, который должен был развеять слухи об угрозах в её адрес.

– Расскажите нам, миссис Гартман, почему Вы отказались от залога и просили вернуть Вас в камеру?

– Леонард был мне самым близким, самым родным и дорогим человеком. Когда он погиб – для меня это был конец всему, словно это я упала за борт. Я была в каком-то оцепенении, даже не осознавала до конца, что меня обвиняют в его убийстве. Всё это казалось мне каким-то кошмарным сном, как будто не могло происходить в реальности. Мне было всё равно – сидеть в камере или дома. Я не хотела есть, не хотела спать, не хотела жить. Я лишь хотела, чтобы весь этот ужас поскорее закончился и мой Лео ко мне вернулся.

Когда мистер Ллойд внёс за меня залог и я снова оказалась дома – всё там напоминало мне о нём. Каждый сантиметр вызывал какие-то воспоминания. Казалось, даже воздух был пропитан Леонардом. И тут началась эта жуткая травля. Репортёры, телевизионщики, каждый прохожий на улице – все обвиняли меня в его гибели! Даже его слуги, продолжая работать на меня, косо на меня смотрели. Никто не угрожал мне напрямую, но все были уверены, что я убила его. И это было невыносимо. Я захотела обратно в камеру, чтобы закрыться от этого мира. Чтобы ничего не видеть и не слышать. Чтобы остаться наедине с собой в тишине и покое.

– А может быть, – прервал её Боуден, – Вам хотелось спрятаться от собственной совести, которая мучила Вас и продолжает мучить, потому что именно Вы убили своего мужа?

– Я не убивала его!

– Кто же, если не Вы?

– Я не знаю!

– Разве на лодке был ещё кто-то, кроме вас двоих?

– Нет, только мы.

– Если Вы не убивали его – тогда как же Вы объясните разбитую бутылку на полу? Как Вы объясните кровь Вашего мужа и Ваши отпечатки на осколках?

– Я наливала ему виски из той бутылки. Хотя сама я так ни разу и не пробовала алкоголь. Он всегда пил один.

– В подтверждение слов моей подзащитной, – вставил Хассельхофф, – в деле имеются сведения о том, что на яхте был обнаружен только один стакан с отпечатками рук и слюны покойного мистера Гартмана.

– Когда мы выплывали, – продолжила Гартманесса, – было очень тепло и солнечно. И прогнозы обещали такую погоду на всю ночь. Но в океане нас неожиданно застал шторм.

– В подтверждение слов моей подзащитной, – снова добавил адвокат, – в деле также имеются метеосводки, из которых отчётливо видна разница между прогнозом и реальной погодой в ту ночь.

– Когда Леонард выпил стакан виски, я поставила бутылку обратно в шкафчик. Но закрыть забыла. Корабль сильно качало. Мы были внизу и услышали звук бьющегося стекла. Леонард пошёл проверить и наступил на осколки. Оказалось, это бутылка выпала из шкафчика, и Леонард сильно поранил ногу. Я очень плакала, потому что это случилось по моей вине. А он успокаивал меня и убеждал, что это просто случайность.

– Хочу обратить особое внимание присяжных, – не унимался Хассельхофф, – что миссис Гартман была обнаружена лишь на следующее утро. А значит, у неё было предостаточно времени, чтобы избавиться от улик против себя. Неужели, господин Боуден, столь хитрая и расчётливая девушка, какой Вы пытаетесь изобразить мою подзащитную – не додумалась бы до этого?

– Только не та девушка, которая пишет «мамма»! – возразил Боуден. – Ну что ж, допустим, – продолжил он свой допрос. – Мы поверили, что бутылка – это не более чем совпадение. Но как Вы объясните явные следы борьбы, обнаруженные нами на яхте – сдвинутый шкаф, опрокинутый стол, вмятина на стенке, простыни на полу, Ваша разорванная блузка?

Тут Гартманесса неожиданно замолчала и стыдливо отвернулась от публики.

– Миссис Гартман! – повысил голос прокурор. – Вы слышали мой вопрос?

– Я не могу об этом говорить, – пробормотала Луиза.

Хассельхофф явно ожидал чего-то подобного.

– Ваша честь! – обратился он к судье. – Я прошу небольшой перерыв. Мне необходимо переговорить с моей подзащитной.

Был объявлен перерыв. В зале было довольно душно ввиду его переполненности, и народ вышел подышать свежим воздухом. Хассельхофф говорил с Луизой минут десять. Полагаю, они не раз уже обсуждали этот вопрос. Эта тема была самой болезненной для неё. Все это поняли, и в коридоре только о том и переговаривались, пытаясь понять, в чём причина. Но об истинной причине так никто и не догадался.

Вскоре вышел Хассельхофф, подошёл к миссис Мерилл и от имени Луизы попросил её не возвращаться в зал. Та удивилась, но обещала уехать. Удаление матери из зала было непременным условием Луизы. Только в её отсутствие она могла рассказать то, что собиралась. Мать была её честью и совестью. Перед всей многомиллионной общественностью ей не было так стыдно, как перед ней одной.

Народ вернулся в зал, мучимый любопытством перед тем, что сейчас скажет Луиза. Все сидели на редкость тихо и затаённо ждали, боясь чего-нибудь не расслышать. Гартманесса долго молчала, уткнувшись глазами в пол. Она искала слова.

– Понимаете, – вдруг послышался в тишине её звонкий детский голосочек, – Леонард был очень страстным.

– Что значит «страстным»? – не понял Боуден.

– Вы же понимаете, что это значит. Прошу Вас: не заставляйте меня влезать в подробности!

– Миссис Гартман, я не понимаю, что это значит. Боюсь, никто не поймёт, пока Вы не объясните.

Гартманесса молчала ещё с полминуты.

– Он был очень страстным… любовником, – уточнила она.

– Вы хотите сказать, что найденные нами следы борьбы на самом деле были следами бурного секса?

По залу прокатились лёгкие смешки, которые моментально заглушил молоток Прайса.

– Мне очень неудобно об этом говорить, – всё больше краснела девушка. – Для меня всё это очень интимно. Я не знаю, как объяснить это.

– Он избивал Вас? – задал Боуден прямолинейный вопрос.

– Нет, что Вы! Он никогда не делал мне больно!

– Может быть, просил избивать его?

– Да нет же, Вы не так понимаете меня!

– Как же прикажете Вас понимать, если Вы ничего толком не объясняете?

– В этом не было ничего такого!

– Какого это «такого»? Может быть, он Вас связывал?

– Нет, никогда! И я не согласилась бы на это!

– Пользовался игрушками или другими посторонними предметами?

– Что Вы такое говорите? Он просто был очень активен, поймите же наконец! Он не мог делать это спокойно, неторопливо, в одном и том же месте, каждый раз так же, как предыдущий. У него было слишком много энергии, ему всегда хотелось чего-то нового, необычного, но всё в рамках приличий!

– Именно поэтому Вы, по словам мистера Ллойда, боялись первого контакта с ним?

– Отчасти поэтому. Но я боялась прежде всего потому, что это было что-то совсем новое и непонятное мне.

– Тогда откуда же у Вас взялись понятия о приличиях? Мистер Гартман, если я правильно Вас понял, любил экспериментировать. Расскажите же нам, какие из его «экспериментов» Вы считали приличными, а какие – нет?

– Прошу Вас, не заставляйте меня больше говорить об этом! Вы же всё уже поняли! Мне так стыдно!

– Отнюдь, миссис Гартман. Я очень далёк от того, чтобы понять Вас. И Вы даже не представляете, насколько туманно Ваше объяснение.

– Что Вам ещё от меня надо?

– Мистер Гартман когда-нибудь приглашал своих друзей или подруг для участия в его «экспериментах»?

– Нет!

– Или просто для наблюдения?

– Нет!

– Вы смотрели с ним фильмы известного содержания?

– Никогда!

– Вы занимались этим в извращённой форме?

– Что это значит – «в извращённой форме»?

И тут публика, которая долго сдерживала себя, разразилась громким хохотом, который уже невозможно было успокоить. Луиза в ужасе уставилась на смеющийся народ. Надо было видеть её глаза в тот момент. Это были глаза ребёнка, которому было обидно и больно, что над ним все смеются, а он даже не понимает, почему. Но в то же самое время в этом взгляде было сознание собственного стыда и позора.

Она была слишком смиренна и чиста, чтобы понимать, насколько все эти люди вместе взятые не стоят её мизинца. Ей не приходило в голову, что это был их позор, а не её; что сотни людей в зале были стадом свиней, а она одна в сравнении с ними выглядела образцом благочестия. Подобная мысль показалась бы ей верхом лицемерия, недопустимой гордыней. Если над ней смеялись – для неё это могло означать лишь одно: это она какая-то неправильная, какая-то убогая и ущербная.