Гурий Федорович устроился на работу в эвакогоспиталь. Тамара Александровна же сидела дома в ожидании прихода мужа. Это было мучительное ожидание, и, хотя длилось оно всего лишь неделю, ей казалось, что проходят годы…
Однажды Гурий Федорович пришел с работы и сообщил своей жене, что в госпитале требуются новые работники. Тамара Александровна была тогда готова на любую работу, лишь бы не сидеть дома. На следующий день она пошла в госпиталь…
«Я хорошо помню это здание. Располагавшийся в здании школы госпиталь молчал. Было тихо, я помню, только изредка мне по дороге попадались медсестры с озабоченными лицами. Голые стены, огромный вестибюль… Я прошла в кабинет директора школы: там теперь располагался начальник госпиталя. Невысокий мужчина, с бородкой, в халате спросил у меня имя, фамилию, отчество, в общем, все как полагается. „У нас есть место лаборанта“, – сказал он. На другой день я, оформив соответствующие бумаги, приступила к работе. Женщина, старший лаборант, проинструктировала меня. Теперь я должна была брать кровь и желудочный сок у больных. Это ничуть не испугало меня, хотя я никогда в жизни этого не делала. Скоро я привыкла к своей работе. К запаху спирта, к тупым иглам. Много раненых, проносящихся перед глазами за восьмичасовой рабочий день. Меня могли вызвать в больницу в любое время дня и ночи… Моя мать жила с нами, хотя такого не должно было быть. Ее хотели эвакуировать на „большую землю“, как мы тогда говорили о территориях, не занятых врагом, считая Ленинград маленьким островком. Но я не могла позволить увезти маму. Весь ее организм был истощен тяжелой работой, которая была направлена на то, чтобы поднять нас с сестрой, ведь отец наш ушел из жизни, когда мне было всего 14 лет… Я боялась, что она не доехала бы живой до безопасного места, да даже если и доехала бы… Она ведь уже была старой и больной, ей требовался постоянный уход, а кто бы занимался ею там? Нет, я бы не смогла спокойно жить, если бы позволила увезти ее из Ленинграда. Была, конечно же, еще одна причина. Как только я представляла, какого огромного труда будет стоить найти ее после окончания войны (несмотря ни на что, мы все еще надеялись на победу наших сил), у меня сжималась сердце… Однако не было никакой возможности оставить мать вместе с нами, потому что она была иждивенкой и не работала. Но я собралась с силами и пошла к замполиту, к нашему второму лицу в госпитале, он проводил беседы с ранеными бойцами, грубо говоря, был психологом для больных. Я со слезами на глазах просила этого человека, которого все в нашем госпитале боялись как огня. Просила о невозможном – ослушаться приказа начальства и пойти навстречу 22-летней лаборантке, рыдающей и размазывающей по лицу слезы. Сложно было этому строгому человеку, привыкшему к общению с солдатами, к быстрым решениям, видеть напротив себя в маленьком кабинете девушку, способную так вот решиться и прийти к нему просить о… Это был риск – согласиться оставить в городе еще одного человека, хотевшего есть и пить наравне со всеми».
«Помню одну историю. Как-то, когда еще ходил транспорт, мы с мужем возвращались от знакомых. Было уже холодно, и мы очень хотели успеть на трамвай, а он как раз подходил к остановке. Но, к великому нашему сожалению, двери закрылись перед самым нашим носом. Тот факт, что придется стоять на холоде какое-то время, не обрадовал нас… Однако мы не успели огорчиться, потому что началась бомбежка. Проехав два квартала, тот трамвай взорвался».
«Вскоре началась блокада. Теперь бомбили постоянно, однако у нас, на окраине, гораздо меньше, чем в центре, где постоянно стоял грохот разрывающихся снарядов… Появились карточки, по которым мы с мужем получали немного хлеба и крупы. Да и хлеб был странный, совсем не походил на тот, что мы ели до войны. В него добавляли жмыхи, картофельные очистки, да чего только не добавляли… Я знаю очень интересные вещи, которые мне рассказал один человек, рассчитывающий во время блокады ингредиенты, входящие в состав хлеба. Там был даже торф…»
«В госпитале во время тревоги мы должны были перетаскивать раненых в подвал, и хотя случалось это не так часто, но выматывало нас полностью. Началась зима. Холод. Голод. Снег и ветер. Я довольно-таки часто должна была отводить выздоровевших солдат в управление внутренних дел недалеко от Литейного моста. Трудно, очень трудно было идти так далеко, да еще и пешком, ведь не было электричества, не ходил транспорт. Машин нам не выдавали. Помню узенькую тропинку, какие бывают в деревушках, тянущуюся через весь город, а по бокам этой тропинки – трупы. Много-много людей, лежащих без движения. Кто знает: может быть, некоторые из них еще живы? Может, они только что упали, но не в силах подняться самостоятельно? Некому им помочь. Потому что ни у кого нет сил».
«Я иду через Литейный мост… А на мосту трупы. И под мостом трупы. И на льду тоже трупы. Мертвые везде… Особенно запомнилась мне мертвая женщина, лежавшая на льду лицом вверх. Она была красивая, и длинные черные волосы растрепались и примерзли ко льду…»
«Было очень тоскливо жить. Да-да, именно так. Это не было нормальной жизнью. Голод и холод очень сильно подкосили людей. Но не это было самым ужасным. Люди постоянно испытывали страх… Он никогда не покидал их, ни во сне, ни наяву. Преследовал повсюду, на улице, в промерзших домах. Голод можно было вынести, спасеньем от холода служило еле теплящееся пламя от горящих книг и щепок… но страх, страх нельзя было изгнать ничем… Идя по холодным улицам, в темноте, продираясь через сугробы снега, через темные дворы и необъятную ужасающую тишину, нельзя было убежать от себя, от того, что гложет человека изнутри, что постоянно заставляет оглядываться и вздрагивать…»
«Я помню наши фосфорные значки. Сплошная темнотища, никакого света. Светомаскировка по приказу. Ни из одного окна не должен был проникать свет. Иначе штраф. Да…
Нам выдали эти значки для того, чтобы мы могли видеть идущих на нас людей, чтобы не столкнуться с кем-нибудь и не упасть…»
А как ужасно было вечерами в холодном одиноком Ленинграде, где единственными прохожими оставались ветер и вьюга. Люди сидели в домах, грея руки над жиденькими огоньками, экономя тепло и свет. Это бездействие расшатывало нервы, сводило отчаявшихся людей с ума.
«Я спала у стены, закутавшись в одеяло, прижав замерзшие ноги к животу. Мои волосы, красивые и густые, моя гордость, были распущены и свободно лежали на подушке. Когда утром я попыталась встать, то почувствовала, что кто-то крепко держит меня. Оказалось, моя гордость просто-напросто примерзла к стене. Сейчас это может показаться забавным случаем, но мне было совсем не смешно, когда муж большими ножницами отрезал клок волос, чтобы я могла встать с постели… Да, мои волосы… Красивые, черные, как смоль, кудри изрядно поседели за время войны…»
Голод в то время сковал всех. «Мои сотрудники рассказывали о том, как в те дни они ели столярный клей, размачивали и грызли кожаные ремни. До этого я не доходила, но приходилось есть лебеду, мокрицу, жмых, которым кормили скотину».
Как-то даже целых три или четыре дня хлеба не было вообще. Именно тогда погибла основная часть ленинградцев. Люди только пили воду и лежали. Очень многие опухли от голода и едва способны были передвигаться, Гурий Федорович ходил с двумя палками, опирался на них и только за счет этого не падал.
«Рядом с нашим домом был семиэтажный дом – общежитие для студентов и учащихся ПТУ. Какие ужасные мысли проносились в моей голове, когда я каждый день проходила мимо него и видела в прямом смысле горы трупов, увеличивающиеся с каждым днем, если не с каждым часом».
На улицах не было людей. Из-за сильного мороза никто не решался выходить на улицу. Поход за водой был равносилен подвигу. Тамара Александровна топила печь дровами, так как на окраине все еще оставались деревья, но в центре… в центре сжигали все: начиная с мебели и кончая книгами.
Много страшных историй хранит Ленинград. Историй о людях, съедающих кошек и собак. О людях, замерзающих на дорогах и погибающих под артобстрелами и бомбежками. «Моя хорошая подруга из поселка близ Дружной Горки, которая была угнана немцами в Эстонию на поселение вместе с семьей, рассказывала историю своей сестры, жившей в Ленинграде во время блокады. Она жила в коммунальной квартире с двумя соседками. У одной из них была собака. Когда хозяйка собаки ушла куда-то, две оставшиеся в квартире женщины изловили эту собаку и съели… Когда их соседка вернулась, они объяснили исчезновение питомца тем, что животное убежало через неосторожно приоткрытую дверь».
«Есть и еще кое-что пострашнее. У одной женщины был сын, который служил в действующих частях недалеко от города. Он получил разрешение навестить свою мать. Когда он вошел в дом, то удивился странной суетливости и неприветливости матери, старающейся, как ему показалось, поскорее выпроводить его из дому. Он не придал этому особого значения и подавил в себе эту мысль, ссылаясь внутренне на голод и страх смерти. Он и не знал, что как только мать закрыла за ним дверь, то сразу же бросилась к печи, где в чугунке у нее варилась крыса. Она с огромным трудом поймала эту нежданную в ее пустом доме гостью и сразу же решила сварить ее. Это было огромным счастьем для изголодавшейся женщины…» «Как-то мне нужна была какая-то справка, и я пошла в ЖЭК, к паспортистке. Я заметила в углу мужчину и женщину, разговаривающих с участковым. Странный блеск в их глазах испугал меня. Обычно я не замечала такие мелочи, но сегодня это как-то бросилось мне в глаза. Паспортистка начала выписывать нужный документ, а затем незаметно наклонилась ко мне и шепотом заговорила: „Посмотрите на этих людей, – сказала она, – они съели своих детей, мальчика и девочку. Соседи заметили исчезновение ребят и сообщили в милицию. Теперь вот их привели…“. Это был УЖАС!»