Читать интересную книгу Роман женщины - Александр Дюма-сын

— Я не думаю, чтоб это была такая трудная задача, — сказала, улыбаясь, Мари. — Несчастье, что женщины не могут действовать на политическом поприще, а вы говорите о нем с таким жаром, что мне хотелось бы вмешаться немного в эти дела.

— У женщин своя политика, более приятная и более легкая, потому что она вытекает прямо из их сердца; эта политика заключается в любви и доброте. Бог сам упростил ее вопросы, и ею-то вы занимаетесь с детства.

Во все продолжение этого разговора Мари не спускала глаз с Эмануила. Этот мир, о котором она не имела понятия и который Эмануил показал ей со всеми его язвами и величием; эти смуты, на которые она смотрела просто как на факты и которых теперь она узнала и причины, и цели, и последствия, — возбудили задумчивость в ее беспечной головке. К тому же, надо сказать, если она слушала эти теории с удовольствием, то потому, что в говорящем их она нашла много привлекательного. С увлечением, свойственным молодости, Мари возвышала де Бриона в своих глазах. Ей представлялся он, освещенный бледным светом лампы, трудящийся всю ночь, окруженный врагами, в беспрестанной борьбе, и эта жизнь, так не похожая на ее, интересовала Мари, как интересует все неведомое, глубину и мрак которого не в силах ни измерить, ни разъяснить. Искры, которыми Эмануил озарил немного этот хаос и при свете которых Мари узнала чуждые ей до сих пор события, заставили ее еще более удивляться этому человеку, живущему в этой душной и жаркой атмосфере социальных смут и явлений.

Но, несмотря на удовольствие, доставленное беседой Эмануила всем, кроме Клементины, — все встали из-за стола и стали готовиться к отъезду на охоту.

— Так тебя точно занимает разговор этого господина? — спросила Клементина свою подругу.

— Да, — отвечала последняя, — и очень.

— Ты счастливая. Я же едва удерживалась от зевоты и нашла, что эти великие люди до смерти скучны.

Графиня и молодые девушки не заставили себя долго ждать. Они сели в седла, напутствуемые предостережением графа, — и минуту спустя уже выехали со двора замка. День был прекрасный. Ловчие с собаками вошли в лес и через четверть часа подняли зверя. Охотники напрягли внимание. Мари и Клементина, для которых подобное зрелище было ново, восхищались. Олень промчался с быстротою ветра. Граф дал шпоры коню; Эмануил сделал то же, и вдруг все: ловчие, охотники, олень, собаки — исчезли в густом облаке пыли при радостных криках и звуке рогов. Эмануила, казалось, понесла лошадь, ноги которой тонкие, как сталь, не знали препятствий; он несся через рвы, пни и пригорки, как фантастический всадник немецких легенд, кони которых дышат пламенем и мчатся так быстро, что, кажется, не касаются земли. Граф д’Ерми был прекрасным наездником, но и он с трудом следовал за Эмануилом, пылкость которого высказывалась во всех его действиях; он как бы весь отдался этому бегу, и, конечно, если б ему сказали в эту минуту о Юлии Ловели, он нескоро понял бы, о чем хотят говорить с ним. Это доказывало только, что этот человек, живя десять лет посреди своих страстей, которые потушили блеск его глаз и, может быть, охладили его сердце, сохранил теплоту души и наивность ребенка. Словом, он вполне предался забаве и при первой остановке пот лил с него так же, как и с его лошади, и, утирая лицо одною рукою, он протянул другую графу и сказал:

— Благодарю вас, граф, давно я не был так счастлив.

В это время барон, который счел за лучшее оставаться около дам, подъезжал к ним в обществе амазонок, веселых и смеющихся, которые рассказывали о случившихся с ними неприятностях, к счастью, не важных. Эмануил произвел на графа приятное впечатление; он нашел много схожего с собою в его натуре и к тому же еще не мог не признать за ним превосходства и положения. Так что, удивляясь своему гостю, он был не прочь стать с ним на дружеской ноге. Все остальное время, пока продолжалась охота, они не расходились.

Между тем охота окончилась, как обыкновенно кончается; через несколько часов зверю не было спасения; собаки висели на нем и не давали ему хода. Стремянный графа поднес ему карабин, граф передал его Эмануилу, который, поклонившись в знак благодарности, тихо прицелился. Несчастное животное приподняло голову. В это время раздался выстрел, и олень, пораженный в лоб, упал без движения. Мари вскрикнула от страха и удивления, и вся группа направилась к замку, которого башни показались вскоре, облитые пурпуром заходящего солнца.

Часть вторая

I

К вечеру того же дня граф и Эмануил сделались друзьями; эта дружба высказывалась не только в словах, которыми выражают иногда и вовсе не существующее чувство, но обнаруживалась в каждом взгляде, в каждом движении, что и доказывало ее искренность. После обеда они вышли вместе, оставив обеих девушек и графиню с бароном, — и скрылись в темной аллее парка. Нечего и говорить, что утренний разговор опять начался между ними: граф предлагал вопросы, Эмануил высказывал свои мнения и сожаления.

— Я обязан вам счастливейшим днем моей жизни, — сказал молодой человек графу.

— Вы мне льстите, — возразил граф, — сознайтесь, что когда палата пэров полна народа и вы входите на кафедру среди восторженной и сочувствующей вам толпы, сознайтесь, что вы чувствуете себя в тот миг несравненно счастливее?

— Нет; там торжествует тщеславие, тогда как сегодня наслаждалось сердце; вы приняли меня с таким радушием, что я не мог оставаться равнодушным. В моем положении на меня все смотрят как на человека государственного, но никому не приходит в голову, что у меня может быть и сердце; я нечто вроде автомата, движимого честолюбием, и все видят во мне де Бриона, пэра Франции; но никто — брата, отца, друга. Я пользуюсь уважением — но меня не любят; меня ждут часто — но никогда не жалеют о моем отсутствии; обо мне говорят многие, может быть, даже и в эту минуту произносят мое имя — но нет никого, кто бы произнес его из участия.

— Однако, — сказал д’Ерми, улыбаясь, — разве вам самому не о ком вспомнить? Не найдется разве в этом громадном городе, о котором вы говорите так много дурного, ни одного уголка, в котором не произнесли бы ваше имя, не перед другими, но тихо, в час вечерней молитвы? Нельзя поверить, чтобы такая возвышенная и благородная душа, как ваша, не встретила другой, подобной себе, не может быть, наконец, чтобы вы никого не любили?

— А между тем это правда.

— Вы или очень скромны, или скрытны.

— Верьте мне, граф, я говорю правду.

— В таком случае я жалею вас; к счастью, вы еще молоды, и жизнь не дает вам ничего в настоящем, потому, быть может, что бережет вам многое для будущего.

— Быть может.

— Это слово надежды.

— И сомнения.

— Решительно вы сделались мизантропом; но я вас вылечу.

— Вы совершите немалое чудо, и в минуту моего исцеления вы приобретете самого преданного друга.

— Попробуем; состояние моего пациента мне уже известно, кроме того, и его характер, что весьма важно. Но до сих пор я говорил с вами только о настоящем — теперь мне нужно знать ваше прошедшее: ваша меланхолия есть ли следствие скорби, или неведение привязанности; вы никогда не любили?

— Никогда.

— Из нежелания?

— Почти; но только не собственно своего. Я имел связи, но связи бесполезные; а между тем я убежден, что, если бы мне удалось найти истинное чувство, я бы все принес ему в жертву. Но, откровенно говоря, женщины, с которыми я встречался, — эти женщины с их легкою, как дым, любовью, с их милой, но заученной улыбкой, с их двойственною душою не стоили того, чтоб я пожертвовал для них будущностью, о которой я мечтал с самого детства. Нет — я не любил еще.

— И друзей тоже?..

— Друзья! Вот слово, которое давно уже вычеркнуто из моего сердца. Друзья? Человек, подобный мне, их не может иметь; я сталкивался с людьми, которые в моем положении видели себе пользу и которые пожимали мою руку, пока не находили что-нибудь полезнее для себя в других; я видел людей, которые льстили мне в моей гостиной и нападали на меня в своих журналах. Другие же, и их-то я извиняю с удовольствием, занимая у меня деньги, отбивали любовниц; все они вместе назывались моими друзьями, ибо им нужен был этот титул; но, нечего вам и говорить, как мало я верил их словам. Я отжил — не живши; я жил умозрительно, но не существенно, ибо в действительности одна страсть мне достаточно охладила сердце, чтоб его могли отогреть даже те, в которых другие находят источники счастья.

— Вам нужно полюбить женщину, и лучше разориться для нее, чем оставаться в этом состоянии, которое убьет разом и способность ума и сердце.

— Это легко говорить, граф, особенно вам, когда вы сами счастливы, когда у вас есть и обожаемая жена, и дочь, как ангел, и огромное состояние, и здоровье, и отсутствие губительных страстей; когда вы окружены людьми, которые всегда готовы разделить и вашу грусть и радость; когда вы знаете, что каждый вечер и каждое утро ангельские уста и чистое сердце возносят о вас молитву… Впрочем, к чему я говорю все это, я же не могу считать себя истинно несчастным. Я облекаюсь в мантию Вертера и говорю глупости; может быть, я говорю это, находясь под влиянием этой задумчивой природы, или, будучи сегодня утром счастливее обыкновенного, я сделался к вечеру так странно грустен, как будто принадлежу к тем людям, смех которых всегда оканчивается слезами… Видите ли, граф, как я глуп еще, и вы должны смеяться надо мною — но не жалеть меня.