Читать интересную книгу Роман женщины - Александр Дюма-сын

— Я требую от вас только одного, Юлия, — любите его; если его здоровье начнет расстраиваться, — прибавил министр с многозначительным взглядом, — дайте ему понять, что путешествие для него будет полезно, и увозите его; ваше торжество будет тем выше, чем вы скорее оторвете от политики человека, который жил только ею. Какая победа для чувства!..

— Вы смеетесь… Так он очень опасен… разумеется, для вас?

— Да; потому что он честолюбив и в то же время добродетелен — такие люди ужасны.

— В первый раз, делая вам услугу, я доставляю наслаждение своему сердцу.

— Это дурной знак.

— Только не для меня; кому бы я ни изменила, я могу только выиграть.

— Если, несмотря на эту измену, Эмануил останется на своей дороге…

— Так для этого не стоит изменять вам. Прощайте же и будьте уверены во мне. Быть может, я и отдам ему свое сердце, но для вас сберегу мою голову.

— Прощайте, Юлия, до свиданья.

Министр поцеловал ее руку, и Юлия, поговорив минут пять с секретарем, оставила министерство.

Юлия говорила правду: она чувствовала к Эмануилу что-то особенное, чего ни к кому не чувствовала. А так как женщины, даже самые развратные, предаются часто первому впечатлению, то и она приехала к себе довольная и веселая, потому что, как известно, она написала уже Эмануилу и надеялась теперь найти ответ его; но ответа не было.

Юлия ждала до вечера, не зная, чему приписать это молчание. Около 8 часов вечера она получила письмо и футляр. В футляре находился бриллиантовый браслет; письмо было следующее:

«Прелестная Юлия. Я оставляю Париж. После того, что было между нами, обыкновенная женщина приписала бы мой поступок равнодушию; но вы, которая знает себе цену — не ошибетесь, если припишете его страху. Не люби я вас — я бы остался. Примите присылаемый мною браслет не как подарок, но как воспоминание. Эмануил де Б…»

— И я люблю его! — проговорила Юлия, бледнея и дочитывая письмо. — А, г-н де Брион, вы не знаете, с кем имеете дело!

Она велела заложить экипаж и отправилась в министерство. Вбежав к секретарю министра, она сказала:

— Ты увидишься с министром сегодня?

— Увижусь.

— Покажи ему это письмо и скажи, что теперь он может на меня рассчитывать.

— А потом что делать с этим письмом?

— Возвратить его мне.

X

На другой день барон приехал за Эмануилом, который еще накануне приказал говорить всем, что он уже уехал; мера на этот раз была совершенно лишняя, потому что никто ни лично, ни письменно его не беспокоил. Эмануил был в восторге, что так легко отделался.

Прекрасная погода, хорошая дорога, покойный экипаж увеличивали удовольствие их поездки.

— Я вас представлю графу, — сказал де Бэ Эмануилу, — он будет весьма рад вашему знакомству, и вы найдете приятный дом — где встретите умного хозяина, очаровательную хозяйку и двух молоденьких девушек, резвых, как птички, потом охота.

Эмануил, хотя и уверял себя, что едет в провинцию для занятий, но в то же время чувствовал, что ему не отделаться от барона, который непременно представит его графу на другой же день их приезда.

Наконец они достигли цели путешествия; барон отправился к графу д’Ерми, Эмануил — в свое небольшое поместье, лежащее в полумиле от графского замка. Г-н де Бэ был принят с радостью всеми, не исключая даже и девиц, и тотчас же сообщил графу, что берет на себя смелость представить ему завтра товарища своего путешествия. Весь вечер говорили только о де Брионе, о его положении, богатстве, происхождении, способностях, энергии, решимости, словом, о всех достоинствах, которые обыкновенно предполагают в людях, которых очень любят. Граф д’Ерми, зная, что де Брион должен быть представлен ему, послал к нему с нарочным письмо, которым приглашал его, предуведомляя, между прочим, что его ждет завтрак и охота с гончими. Эмануил не заставил себя ждать, и наутро в одиннадцать часов доложили о его приезде. Завтрак уже был готов; едва кончилась церемония представления, как сели за стол.

Граф и графиня внимательно рассматривали лицо того человека, о котором так много было говорено; и как нарочно, разговор коснулся таких предметов, которые всего более занимали Эмануила и о которых графу так хотелось знать.

— Что вы делали вчера? — спросил Эмануила барон.

— Я работал, да, я писал… слова слова… как сказал Гамлет, — отвечал он.

— Слова, но полезные ли слова?

— Кто знает? В политике сегодня полезно — завтра делается никуда не годным.

— Не для тех, кто, как вы, восторжествовал над прошедшим и сделался руководителем настоящего…

— Завидное торжество, нечего сказать; я в силе, потому что один; потому что, будучи молод, я твердо иду по трудному пути политической деятельности, а люди, видящие меня стоящим выше толпы, не хотят даже узнать, что служит мне пьедесталом — камень ли жертвенника или мрамор могильного памятника. Я торжествую, но я знаю, чего мне стоит это торжество и как много я принес в жертву нежных чувств и святых добродетелей…

— Полноте, любезный Эмануил, вам грешно жаловаться. Политическая слава нелегко достается и немаловажна, даже сам граф ей завидует.

— Положим! Но если вы хотите выслушать добрый совет, то откажитесь от этой жизни, на которую вы смотрите так односторонне, — сказал Эмануил, обращаясь к графу д’Ерми, — покиньте честолюбие, оно более чем страсть, оно — порок даже и для тех, у кого нет ни родных, ни друзей, ни состояния; для тех, кого судьба оставила одиноким на земле и кто, не найдя любви, ищет ненависти, ибо это чувство лежит в основании каждой страсти и в особенности честолюбия. Сердце, полное им, все более и более сжимается и наконец исчезает совершенно, и тогда-то вместо него носят в груди — герб или девиз. Поверьте мне, граф, дорожите вашим спокойствием, вашим состоянием, вашим семейством. У вас есть жена, дочь, которые любят вас, — что нужно вам еще? Неужели врагов, зависти, раскаяния?.. О, верьте мне, лишь только душа оденется этой мантией, которая называется честолюбием, — она погибла; эта блестящая тога сожжет ее.

— И между тем…

— И между тем, хотите вы сказать, — продолжал Эмануил, — отчего же вы сами живете в этой среде, от которой остерегаете других? Отчего человек, упавший в море, не выходит из него в ту же минуту? Оттого, что он не видит берега, ему необходимо бороться — или погибнуть в этой пучине; оттого, что, раз вступивши в эту жгучую атмосферу, нельзя уже выйти из нее, ибо воздух, которым дышат другие, не насытит его легких; оттого, что сердце свыкается с этими ежечасными тревогами, с честолюбием, с завистью, с ненавистью, с интригами и свыкается до того, что, разлучившись с ними, — оно замирает от тоски. Не наследуй я честолюбивых замыслов моего отца, не останься я с младенчества сиротой, узнай я какую-нибудь иную, но действительную привязанность — я никогда бы, кажется, не вступил в этот лабиринт страстей. К несчастью, я один из тех, которые, по-видимому, увлекаются от одной мысли и восторгаются от одного слова. Слушая наших знаменитых ораторов, я дал себе слово взойти когда-нибудь на ту же кафедру; я жаждал красноречия, и вот я проводил целые ночи в чтении и изучении образцов слога. Молодость, которую те, кого называют безумцами и которые между тем гораздо благоразумнее меня, проводят в радостях и наслаждениях, я же провел вдали от всех, между книгою и лампою. Мое сердце, доступное великому, было закрыто для нежных ощущений, снедаемое каким-то странным жаром, не согревая ни других, ни меня самого. Я не был довольно веселым, чтоб иметь друзей, и слишком уединенным, чтоб иметь подругу. Я шел безостановочно к одной цели, как вечный жид, и в момент смерти моего отца, помнится мне, я сказал: «Наконец!» И действительно, с этой минуты мои мечты сделались, так сказать, ощутительными. Я сделался чем-то, будучи до сих пор ничем. Государственные вопросы, которые я изучал, мне показались дурно обсужденными; я вступил в Палату с новыми идеями и думал, что в свою очередь буду в состоянии разрушить этот порядок вещей и воздвигнуть новый. Я должен был выдержать страшную борьбу; к счастью, мои убеждения были так же сильны, как и голос, — и я восторжествовал. Но это торжество стоило мне стольких бессонных ночей и невероятных усилий, что, признаюсь вам, я поменялся бы моим положением и почестями, которыми окружают меня люди, на то скромное и счастливое состояние, указанное человеку небом, в котором он свободно и легко идет по пути жизни, рука об руку со своей подругой и с сердцем, полным любви…

— Ведь я вас предупреждал, любезный граф, — перебил, улыбаясь, барон, — что Эмануил впал в мизантропию.

— Вовсе нет, любезный друг! Не зная людей, еще можно презирать их, но, узнав, их совершенно забывают, потому что они не злы, но безумны; я не ненавижу их. Оспаривая их мнения, я нападаю не на их личность, но на идею, и в этих спорах участвует голова, а не сердце. К тому же наше существо так изменчиво, наши идеи так подвижны, что нужно быть ангелом, чтоб иметь право обвинять других. Но что есть истинно прекрасного и великого в этом мире, так это не мимолетная слава, за которой гонятся и бегут — кто широкой дорогой, кто узкой тропинкой; не известность, в силу которой на вас глядят иногда с удивлением, но всегда с завистью; не красная лента в петлице фрака, за которую теребят вас завидующие вам, думая, вытащив ее, вырвать частицу вашего сердца; нет, истинно прекрасное заключается в самом мире: этот живой и вместе спокойный пейзаж, который разостлался перед нашими глазами; эти цветы, поля, птицы, которых голоса слиты в одну ноту, так чудно ласкающую ухо здесь, и которой не услышишь никогда среди шума и криков Парижа. О, повторяю, граф, дорожите вашим спокойствием; посмотрите, какая роскошная природа окружает вас; погружая взор в это прозрачное небо, ищите лучших наслаждений. Что вам за дело, что есть иные люди, которые считают себя разумнее этих бедных мужиков, обрабатывающих землю в продолжение всей своей жизни и не требующих от нее более того, что она дает им? Что вам за дело до этих криков толпы? Что они могут дать вам? И если даже исполнится там какой-нибудь замысел честолюбия или возникнет какая-нибудь великая политическая борьба, разве изменится от этого что-нибудь в окружающей вас природе и в этом светлом горизонте? Нет, тысячу раз нет! Там только тщеславие, здесь — одно лишь счастье. А между тем, наслаждаться этим счастьем, о котором проповедую, — я не могу, не могу потому, что мне не с кем разделить его, и, как чахоточный, я живу лихорадочной жизнью. Каждое утро, вместо того чтобы, проснувшись, идти любоваться восходом солнца, я беру журналы, глотаю их столбцы, ожидаю писем, сомневаюсь, страшусь, надеюсь… И кто знает, может быть, я и умру, не найдя того, чего ищу, и не прибавив ничего к тому, что уже сделано другими… Но, простите меня, — сказал он, обращаясь к дамам, — я развиваю прескучные теории и развиваю их слишком долго; что делать — я нехотя увлекся.