было, повзрослевшая Дайюй испугалась.
Разве это не то, чего я всегда хотела? Вот что значило остаться одной впервые в жизни.
На третий день крышка корзины снова соскользнула, и как было обещано, опять появился тот человек с маньтоу и флягой воды.
– Хочешь встать? – спросил он, когда я закончила. Я кивнула. Он полез в корзину и схватил меня за руку, потянул. Я почувствовала, как меня поднимают, острая боль пронзила коленные суставы, чуть не согнув меня пополам.
Мои ноги так долго не вытягивались, а теперь их выпрямляли против их воли, каждый шаг истязал кости, невостребованные мышцы и бездействующие сухожилия. Я прикусила губу, чтобы не закричать, позволив говорить слезам. Пока снова не смогла стоять. Пока не смогла видеть.
Мужчина отпустил меня. Я схватилась за край корзины, перенеся весь свой вес на руки. По стонущим стенам и темноте я поняла, что мы находимся на нижнем уровне, судя по всему, в трюме. Своим ограниченным зрением я смогла разглядеть верхушки ящиков, контейнеров и других корзин, подобных моей. Некоторые были сложены друг на друга, а какие-то стояли в одиночестве. Какие из них были полны настоящих припасов, настоящей еды, настоящих специй, а сколько прятали других девушек, как я? Они все были девушками Джаспера? Они принадлежали другим плохим людям?
– Достаточно, – сказал мужчина. – Давай вниз и перестань осматриваться.
– Пожалуйста, приходите завтра снова, – взмолилась я, прежде чем он заткнул мне рот тряпкой. Я не могла представить еще три дня без еды, воды или возможности постоять на ногах. Мои штаны испачкались и провоняли из-за того, что я несколько раз справила нужду, когда терпеть стало невозможно. Он ничего не сказал. Я опять скорчилась в корзине, чувствуя, как потянуло гнилостной вонью от того небольшого количества экскрементов, что из меня вышли.
– Сиди тихо, – сказал мужчина. Он захлопнул крышку. Так все и продолжалось. Мужчина приходил в основном ночью, когда на корабле было тихо, кормил меня, давал постоять несколько минут за-раз. Однажды он даже вытащил меня из корзины и велел прыгать на месте. Я так и сделала, чувствуя, что мои ноги словно чужие: мышцы бедер тряслись на костях неловко и болезненно. Из меня подолгу ничего не выходило, тело стало немощным на одних маньтоу и воде. Нечего переваривать, нечего выделять. Мешочек на шее проделал маленькое углубление в грудине, его мятная прохлада была единственным, что отделяло меня от удушья.
Забвение. Сперва лихорадочное, как будто мой разум отрывался от самого себя. В ушах был жар, в пространстве за глазами – буря. Все вокруг казалось горячим на ощупь. Это и есть умирание – помню, подумала я.
Потом блаженство. Я поднялась сама над собой, воспарила надо всем. Я могла видеть океан, могла видеть корабль, могла даже видеть себя, скрюченную, измученную и худую, обнявшую колени. Но это было хорошо. Это было даже красиво. Человек внутри этой корзины был кем-то другим. Я была под защитой, я была дикой, я была внутри всего. Я забыла про голод и боль. Я знала только искристое сияние.
С большей ясностью, чем в любой другой момент в своей жизни, я тогда вспомнила, как за день до всего, что произошло, отец принес домой вишни, потому что знал, как мама их любит. Я не любила вишню – эти ягоды были либо слишком сладкими, либо слишком кислыми, а из-за косточек плоды становились еще более неудобными для еды. Мне не нравилось, как их красная плоть окрашивала пальцы и уголки рта.
Но мама их любила. Она сделала бы что угодно, лишь бы их поесть. Когда в тот день отец принес домой вишни, я еще не видела ее такой радостной. Она разве что не взлетела из-за ткацкого станка, захлопала в ладоши и запрыгала. Улыбка на ее лице была широкой, как луна.
И мой отец высыпал вишни в миску, а мы собрались вокруг, каждый вытащил по вишенке с еще не оторванным черешком. Я смотрела, как мама держит свою пухлую и блестящую ягодку в ладонях, будто в молитве. Затем она положила ее в рот, все еще сжимая в пальцах черенок, и через мгновение только черенок от нее и остался.
– Ты проглотила косточку, – сказала я в недоумении. Мне всегда снились кошмары о том, как что-то застревает у меня в горле.
Она улыбнулась в ответ на мой ужас.
– Иногда, – сказала она, – мне приходит в голову, что если я буду проглатывать вещи, которые люблю, они вырастут у меня внутри.
– Не будь такой, как она, – предостерег меня отец, но он тоже улыбался. Я никогда не любила вишню, но мне нравилось это воспоминание о маме, папе и бабушке, которая любила вишни больше, чем белые персики, но меньше, чем яблоки. И обо мне. Мы были вместе, мы собрались, чтобы принять участие в чем-то, что делало исключительно счастливым лишь одного из нас, но тем самым оно сделало счастливыми нас всех. «Когда я смотрю, как ты ешь, мой желудок наполняется», – говорила мне мама. Я поняла, что она имела в виду. Когда я наконец вырвалась из этого воспоминания, то почувствовала себя сытой им.
В другие разы я думала о Линь Дайюй, желая, чтобы она пришла. Она могла бы забрать меня отсюда, и мы парили бы над миром, наши тела были бы тонкими, как бумага, легкими, как последний день зимы. Я хотела бы залезть ей в рот, спать в ее теле долгие годы. Чтобы она вырастила меня внутри себя. В разгар своего забытья, думаю, я хотела бы полюбить ее.
Но Линь Дайюй не пришла.
Иероглиф «радость», 樂, – шелковые нити над деревом. Как музыка в лесу, мелодия, скользящая по верхушкам деревьев. «Этот иероглиф выглядит так, как ощущается радость, – говорил мне наставник Ван. – Как будто ты находишься надо всем вокруг, как будто ты не можешь не воспламениться».
Я улыбалась, думая об этом. И когда мужчина в последний раз снял крышку с корзины, он, должно быть, увидел меня такой – глаза закрыты, слезы текут по лицу, тело покрыто углем, а там, где должен быть мой рот – серп улыбки.
Должно быть, он тогда испугался меня.
Однажды корабль остановился. К тому моменту я уже не понимала, есть ли у меня тело. Но понимала, как важно сохранить то, что у меня еще осталось. Я снова вошла в себя и стала ждать. Стук, потом смех. Шум людей ворвался в трюм, их громкость впервые за несколько недель заставила меня снова испугаться. Я услышала