клиентов.
Я тоже так думала, пока не увидела, что она сделала для Жемчужины. На четвертый день Жемчужину выбрал какой-то мужчина размером с дверной проем. Ей нужно было жеманничать и улыбаться, как ее учили. Вместо этого она упала на землю в слезах. Он должен был стать ее первым, и он выглядел так, словно мог разорвать ее. Я почувствовала, как другие девушки отошли от нее, будто нахождение рядом с ней как-то повлияло бы на их собственную желанность.
Только Ласточка шагнула вперед. «Я позабочусь о вас, – сказала она ему через стекло. – Если ничего не скажете об этом нашей госпоже».
Охраннику, ожидавшему нас за пределами смотрового зала, она пообещала что-то похожее.
Клиент не слишком расстроился из-за такой замены. Он вошел и вел себя так, как будто с самого начала хотел Ласточку. Госпожа Ли ничего не узнала, а Жемчужина молчала: краснела, но молчала.
На следующий день Ласточки не было на работе в прачечной. Другие девушки стирали, складывали и гладили, распустив языки. Клиент-то был богат, судя по блеску его ботинок.
– Эгоистичная сука, – воскликнула Нефрит, увидев пустое место там, где работала Ласточка. – Провалялась всю ночь на спине и теперь спит, жиреет. Она забрала твоего клиента, Жемчужина, ты это понимаешь?
Я закончила работать пораньше. Вместо того, чтобы вернуться в наши спальни, я пошла дальше, на третий этаж, и остановилась у двери Ласточки. Я хотела проверить, правда ли то, о чем они говорили: что она валяется в постели, пока все остальные обжигают руки в горячей воде. Ее дверь была приоткрыта. Я замедлила шаг, позволила времени растянуться и замереть.
Она не лежала в постели. Я увидела, что она сидит у туалетного столика, перед ней разложены пудры, карандаши и румяна для подготовки к ночной работе. Ее отражение выглядело очень усталым, под каждым глазом лежало по темному кругу.
Мне было тяжело смотреть на нее и еще тяжелее – отвести взгляд. Согнутая у ее двери, так близко к тому, чтобы войти, я поняла, почему она была любимой девушкой наших гостей. Даже с измученным полунакрашенным лицом она была как дурман. Дело не только в маленьком подбородке и нежных губах, не только в гибком стане, не только в приглашающих, уместных улыбках. Дело во всем ее существе – в осмотрительной загадочности, в непроницаемости, даже когда она оставалась одна. Каждое ее движение порождало новый вопрос, который требовал ответа. Я видела девочку-женщину, и она знала саму себя в совершенстве. В этом и состояла ее сила. Это и было причиной ее безмолвия – не безмолвия, но удовольствия от своего собственного существования, такой, какая она есть.
А клиенты? Мужчины? Они хотели поглотить эту силу. Поэтому выбирали ее снова и снова. Могла ли я их винить? В Ласточке было нечто такое, что могло навеки накормить голодную деревню, если бы только она этим поделилась. Если бы ее удалось заставить этим поделиться.
Она опустила руку и погрузила ее в белую пудру, позволив мне увидеть другую сторону ее лица. Я сдержала судорожный вздох. Одна половина была безупречно накрашена, белоснежная и незапятнанная, но ненакрашенная половина была покрыта коричневыми, фиолетовыми и сизыми синяками.
И тогда я поняла: она забрала клиента Жемчужины не потому, что жаждала его покровительства. Она забрала его потому, что поняла лучше всех нас, кем он был: пьяным животным.
После этого тайна Ласточки перестала быть тайной для меня. Стоило только вглядеться в нее повнимательнее. Девочки говорили, что она вечно встает поближе к госпоже Ли, чтобы оттеснить их. На самом деле она вставала поближе к госпоже Ли, чтобы заслонять нас от ее гнева, как тогда, когда госпожа вылила кипяток на одну из девушек за то, что та говорила слишком тихо. Также девочки говорили, что Ласточка тщеславная, что она вечно голодает, чтобы ее лицо казалось милее. Но я поняла, в чем дело. Еда, которую не ела она, шла в наши миски. И когда девочки говорили, что Ласточка наглая и высокомерная, что она всех нас ненавидит, я знала другое. Заботиться о других означало позволить себе стать мягкой, а в месте вроде этого мягкой быть нельзя. Так что Ласточке приходилось оставаться жесткой и отстраненной, ради всех нас, но более всего – ради себя самой.
Безмолвная, серьезная, чувственная Ласточка. Когда я наконец поняла ее мотивы, то догадалась, как пишется ее имя: 燕. Темно-красная птичка с клювом, похожим на щипчики. Расправленные крылья. Раздвоенный хвостик. Кто-то мог бы сказать, что этот иероглиф представляет собой просто рисунок птички, но я знала, что в нем есть иная правда: в иероглифе «ласточка» всегда присутствует символ «огонь». Она бы никогда не позволила себя сжечь. Вместо этого она сама стала бы огнем.
Я увидела ее такой, как есть, и подумала: вот таким человеком я хотела бы стать.
Я глажу за тем же столом, что и Ласточка, но мои мысли далеки от белья. Они крутятся вокруг разговора с госпожой Ли прошлой ночью. Я уже достаточно наслушалась от других девушек о том, что происходит, когда мужчина остается с женщиной наедине, о боли, которую она будет вынуждена испытать, о крови, которая останется после этого. А я ни с кем раньше даже не целовалась.
– Думаешь о сегодняшней ночи?
Подняв глаза, я вижу, что со мной заговорила Ласточка. Мне хочется закричать кому-нибудь, кому угодно – Ласточка заговорила, Ласточка заговорила! Но я себя останавливаю. У меня появляется чувство, что этот момент должен остаться только между нами, словно она дарит мне подарок, который должна получить лишь я.
– Как ты догадалась? – спрашиваю я. Я боюсь, что, если произнесу слишком много слов или это будут неправильные слова, она улетит.
– У меня возникло такое чувство, когда она позвала тебя.
Я представила, как она лежит без сна у себя в постели после того, как мужчины покинули ее комнату: она одна, тело вжалось в матрас, еще живое и хранящее память. Как телу удается выживать? Ласточка опускает утюг на рубашку. Он вздыхает от удовольствия, от поверхности стола поднимается пар и клубится вокруг ее рук.
– Это будет твой первый раз?
Я киваю.
– Никогда раньше этого не делала, – говорю я и жалею о своих словах. Бабушка говорила мне, что правда о моем прошлом, моя настоящая личность – это единственное, чем я могу защитить себя. Каждая деталь, которую я раскрываю, ослабляет эту защиту.
Она снова поднимает утюг и ставит его рядом с рубашкой. Я слежу за тем, как ее руки орудуют утюгом,