ТАНЦУЙ, ТАНЦУЙ…
Крикнул я на всю деревню — никто не отзывается. Впереди дорога, одна дорога, о которой поют в песне, стелется предо мной тихая, как девушка. Зову. Когда идешь по дороге, всегда нужно приложить к губам руки и окликнуть человека, шагающего впереди. Кто бы это мог быть? Кто идет впереди? Если это мужчина, наверное, у него есть спички, если девушка, то я провожу ее до дома. Не годится, чтобы человек шел один, — все равно, впереди или сзади.
— Нет ли у вас спичек?
— Есть все что хочешь, сынок! Подержи минутку мои чемоданы, и получишь спички!
Это мужчина. Беру чемоданы-чемоданищи, тяжелые, как свинец. Чего он в них напихал? Что этот человек может в них напихать? Послушайте, что у вас в чемоданах? Мужчина достает спички и не отвечает. Он рад, что у него отдыхают руки, рад, что нашел человека, который помог ему нести багаж. Кто знает, откуда он идет? Откуда вы идете? Куда вы ночью так спешите?
— Давай, сам понесу.
— Отдохните еще минутку!
— Давай! Вот тебе спички, закуривай!
Закуриваю. Мужчина с чемоданами тащится рядом. Это старик, ему пятьдесят пять или шестьдесят. Кто его знает, почему он надел зимнее пальто? Лето, а он в зимнем. Может, это какая-нибудь перелетная птица, несет с собой все свое имущество и зимнее пальто — оно не влезло в чемодан. Размышляю, наверное, это перелетная птица.
— Откуда?
— Что?
— Я вас спрашиваю, откуда идете?
— Из Остравы. Откуда же еще? Был я там, и с меня хватит. Мне уже шестьдесят. Я свое отработал, не умирать же мне в Остраве. Острава, сынок, для таких, как ты. Дух из меня вон. Был я у доктора, ну вот… Знаешь, как они: «Придется, дедушка, вам это оставить, работа не для вас!»
Он остановился, плюнул и поменял в руках чемоданы.
— Подождите! Докурю и помогу донести.
— Не беспокойся. Ты и так уж мне помог. Тяжелые, стервы. В этом гармонь. Думал, что делать с деньгами? Куплю гармонь и буду на старых коленях играть. Я всегда хотел гармонь, не было только денег. Когда заводилась крона-другая, то разом и уплывала. Так вот теперь и несу, эту гармоничку. Сыграю на ней все что хочешь. Я не учился, но сыграю. Басами я не владею, да наплевать на басы. Вот так-то.
И правда! Ведь это гармонь. А мне и в голову не пришло, что за чемодан я нес. Не скажу старому, что я учитель музыки, а то подумает, что хочу похвастаться, подумает, что хочу показать себя образованней, чем он. Лучше я ему ничего не скажу.
— Докурил?
— Докурил.
— Тогда возьми, подержи минутку. У меня руки затекли. Удивляюсь я, что нет здесь автобусного сообщения. Тащись пешком домой, ночью один.
Дед вынул табакерку и начал крутить цигарку.
— А ты куда идешь?
— Я иду с вами.
— В Грушковец?
— Угу. Я там живу у старой Галки.
— Ишь ты. Еще существует такая?
— Какая?
— Такая была шельма. Если, бывало, начинала ругаться — никто не остановит. А жадна была, как черт. Когда мы у нее молотили, чарки вина не поставила.
— Мне она не кажется такой. Она меня любит.
— А сколько ты ей платишь?
— Сто.
— Ну вот она тебя и обдурила. Если хочешь, можешь переехать ко мне. Я один. У меня можешь жить задаром.
— Разве у вас нет детей?
— Все женаты. Жена где-то марширует по свету. Уж двадцать лет. А мне что? Плохо? Сам зашью, сам сварю что надо. В Остраве варил на всех. Там меня нахваливали. В заводской столовке порядочного гуляша сварить не умеют. В гуляш нужно класть столько же луку, сколько и мяса. Погоди, вот позову тебя как-нибудь, увидишь.
Мы приближаемся к деревне. Первая электрическая лампочка, подслеповатая как старуха, светит на дороге. Старому кажется, что я уже обессилел. Бросает окурок и хочет меня сменить.
— Ничего!
— Давай! Я уже дома — вот тут с краю.
И я опять один. Если б не полночь, закричал бы на всю деревню, просто так, лишь бы крикнуть. Так всегда, когда я один и вижу деревню, мне хочется закричать, хочется позвать кого-нибудь, хочется просто так покричать в пространство.
* * *
— Никто не искал меня вчера?
— Нет, никто.
— И письма не было?
— Нет, и письма не было.
Почему это меня никто никогда не ищет? Почему это около меня не задерживаются люди? Я хочу, чтобы они мне надоедали, чтобы были у меня перед глазами все время. Хочу, чтобы они постучали ко мне, а может, и просто вошли без стука. Были бы только люди. Люди, которые ничего не боятся, которые умеют стукнуть по столу и обругать весь свет. Пока люди ругают свет, до тех пор на свете хорошо. Люди, которые боятся смерти, не ругают его. Я люблю людей, которые ругают, но не обижают, которые могут для человека, как говорится, достать звезду с неба. Не выношу людей, которые произносят красивые слова, но, когда человеку нужно помочь, когда нужно принести для него самую маленькую жертву, и пальцем не шевельнут — ищут для себя только выгоду.
— Так-таки никто не спрашивал?
— Нет, никто.
Я хотел уже идти, но вдруг мне показалось, что старая что-то хочет мне сказать. Она всегда принесет какую-нибудь сплетню и тут же свеженькую выложит. Может, и теперь что-нибудь принесла, старая, может, хочет со мной поговорить.
— Ну, так что там у вас?
— Ничего, пан учитель, только я рассердилась.
— Вот как! А из-за чего?
— Помните, как долго я полола виноградники? Целых три недели. Да вы и сами мне помогали дня два-три. И я вам за это ничего не дала. Представьте себе, пришел бригадир и не записал мне ни одного трудодня. Говорит, там трава. Отчего же он не пришел сразу? Сидел небось себе дома или в пивной. А когда прошло четыре недели, говорит мне, что, не будь там травы, записал бы, а теперь не может.
— Кто был этот бригадир?
— Герга. Он на меня злится, что я намедни кричала об украденной картошке. Скажите, пан учитель, нужен ему мешок картошки? Когда-то их семья владела почти половиной хутора, и видите ли, им еще мало! Схитрили и всех нас обошли. Основали колхоз, чтобы беднота работала! А им бы только приказывать. Знаете, почему не строят распивочную? Хи-хи! Я-то все знаю. Тогда б им негде было на дармовщинку вином поживиться. Парк разбили, а распивочную не построили. Колхозное вино держат в собственных домах. Вы