лучинок, так или иначе, будет тепло. Скучающие симулянты волнуются.
Мелиш выгребает золу, подкладывает свои лучинки, сует в верхнее отверстие печки два-три чурбачка.
— Жалкие негодяи, вы хотите, чтобы я затопил и пошел за углем?
— Еще бы, — снова ворчат недовольные симулянты. — Кто выпустил тепло, тот пусть и…
— Жалкие негодяи. Вы не пали на поле брани, матери и возлюбленные не могут вас оплакивать, к русским вы не перебежали, что ж, разогнать вас прикажете, уволить в отпуск, домой? Ничего не выйдет. В первый же день, в первой же корчме вы напьетесь, начнете орать: «Вы знаете, кто такие русские?» Желающие придраться к вам всегда найдутся. К нам придет донос, и вы попадете прямо в кутузку. Кому с вами нянчиться? Вас не разбудит даже трубный глас архангела в день Страшного суда. Брось трубить, я гнию в госпитале, и никакой трубой ты меня не выманишь. Все это лишь дерьмо, так что ли? И потому я, скоты вы этакие, должен топить для вас?
Мелиш ощупывает карманы. Кто-нибудь мог бы бросить ему спички, которые мы храним вместе с сигаретами под подушкой. Нет, никто даже и этого не подумает сделать. Сержант достает из какого-то кармашка зажигалку, сыплются искры. Дело, пожалуй, так не пойдет. Однако он словно предвидел и это, он знает что к чему и оставил на столе несколько лучинок, теперь берет их и подносит к ним зажигалку, пока не занимается яркое пламя.
— Ах! Вот оно! — облегченно вздыхаем мы: свершилось чудо, наше желание в конце концов исполнилось.
Ребята садятся на кроватях. Я удивляюсь не им, а Бенчату. Они уже давно знакомы, вместе были на фронте и плюют на окружающее их свинство, мерзости. Кроме туберкулезника и двух ревматиков, все они симулянты, тяжелые, неизлечимые больные, безнадежно разложившиеся, парализованные, хотя и молодые люди, и их болезнь не поддается диагнозу. Таковы целиком четвертая и пятая роты, но те, кто гниет в этой палате и в палате напротив, заражены несколько больше остальных. Они болеют от существующих в государстве порядков. Я представляю себе всеведущего мессию, как он пришел, затопил печку и растроганно спрашивает: «Что у вас болит, где у вас болит?» — «В заднице, — скажут или подумают парни, — пошел к черту, покуда цел, разуй глаза». К нам приходит скучающий сержант Мелиш и развлекает нас, топит печь в палате, а это кое-что да значит. В конце концов он сам делается симулянтом, гниет вместе с нами. Себе я не удивляюсь: я ведь интеллигент. Слово «интеллигент» в последние годы стало ругательством, все одно что «гнилой». Выражение «гнилой интеллигент» означает, по-видимому, лишь то, что человек все понимает, но не может сделать ничего путного. И потому я не удивляюсь, что меня так увлекает нелепое представление с проветриванием смрадной палаты и топкой печи. И симулянтам не удивляюсь. Они были вместе на фронте, кое-что испытали, знакомы между собой испокон века, так сказать. Но я не перестаю удивляться Бенчату. Он тянется к сержанту, как ребенок к горящей спичке.
Лучше всего был первый день в госпитале, когда Мелиш зажигалкой поджег лучинки и они разгорелись в его пальцах. В данных обстоятельствах это был понятный для всех вызов, игра и все-таки вызов: «Жалкие негодяи, кого из вас удастся выманить, кто выползет из своего логова и сходит за углем?» Один Бенчат протянул руку, как школьник:
— Господин сержант, разрешите мне.
И тут же опомнился, мгновенно вытянулся в струнку, сунул босые ноги в ботинки и доложил, что идет за углем.
— Нет, Бенчат, вы лежите пока.
— Почему, господин сержант?
— Вас мы еще не признали больным, не разрешили маяться от поноса после тухлой конской колбасы.
— Слушаюсь. Но на складе вы испачкаете свой парадный мундир.
— И то правда. Ну… Здесь, на больничной койке, надо гнить по заповеди господа бога. Кто не умеет гнить, не выдержит. Как на фронте. В данном случае я неофициально попрошу нашего Нечистого не хоронить нас заживо и хотя бы раз в жизни принести угля. Я вознагражу его за это. Ребята, глядя на вас, и мне хочется денек-другой погнить с вами.
Лучинки тлели в его руке, и он разрешил Бенчату сходить за углем. А сам продолжал забавляться с огнем и поджигал все новые щепочки.
Бенчат вернулся молниеносно. Рыже-пламенный, в длинных кальсонах и казенной рубашке, он взял из рук Мелиша горящие щепки и затопил печку. Он еще покачался возле нее, присел на корточки, опрокинулся на спину. А как раз в это время роты, построенные для вечерней проверки, гаркнули во всю глотку, отвечая на приветствие. Бенчат должен был там присутствовать и доложить во время рапорта, что отказался выполнить приказ. Теперь он проследовал бы с одеялом на плечах и без пояса на гауптвахту. А он благополучно совсем забыл об этом, несмотря на все свое отчаяние. Недаром Мелиш разыгрывал перед ним спектакль, если заставил Бенчата забыть о рапорте.
На следующее утро палата проснулась с тем, что прибыли двое новичков и, возможно, придет и третий, полковой писарь Мелиш.
Для развлечения этого было достаточно.
Чахоточный Сапуна, кровать которого стояла в ногах Бенчата, закашлялся и сказал:
— На обед нам дадут «бетон».
Ревматик Шимон Соколик вытянул шею и выразительно щелкнул по пересохшему горлу. Этим жестом он всегда обозначал свою тоску по рому. И хотя на столе чудом не появилась бутылка, он не придал этому значения, а просто отвернулся к стене.
На обед действительно дали «бетон»: ячневую кашу, смешанную с горохом и кукурузой и сварившуюся в плотную клейкую массу. Никто не удивился, что предсказание Сапуна исполнилось. «Бетон» поедали бесконечно медленно, выражая жизненные ощущения разложившегося солдата. Лишь обожравшийся повар Урда громко рыгнул и тем выразил свое разочарование в жизни и свою сильную натуру.
И после этого все послеобеденное время — ничего. Лишь Шимон Соколик положил правую ногу на спинку кровати, а остальные застыли, как покойники.
Я вхожу в положение Бенчата, от души желаю ему отвлечься. Зловонная атмосфера палаты парализовала его мозг. И мне в этом чистилище хорошо. Я не оцепенел под этим наркозом, хотя валялся и бездельничал вместе с остальными. Для развлечения я выдумывал разные бессмыслицы. Вскоре появилось и наше «провидение» — Мелиш. Он завалился на кровать и за все время не двинул и пальцем на ноге. Я не сводил с него глаз, лицезреть его было для меня истинным наслаждением. По другую сторону от меня лежал Бенчат. Он еще больше порыжел в плену своих мучительных мыслей. Мне не нужно было гадать, я и