покрывает ледяная корка, на носу и на подбородке повисают ледяные сосульки. Сейчас ничего не стоит задремать. С горного хребта нам нужно спуститься вниз, перейти долину, перебраться вброд по ледяной воде через реку, вскарабкаться на несравнимо более крутые склоны еще более обледеневшего горного хребта. Ноженьки мои, вам и в самом деле больше ничего не хочется? Мы можем и присесть, вопрос о нашей победе уже решен».
В одну из таких минут чья-то ладонь приближается ко мне, кто-то подталкивает плечом, выпихивает меня из толпы, конец «петера» кладет на плечо следующего пешехода в этой бесконечной веренице. Мои хлебные сумки с боеприпасами тоже перевешены. Мне кричат, как глухому:
— Обуйся!
И на снег передо мной бросают новые сапоги.
— Бенчат, черт побери, это ты?
Присаживаюсь там, где стоял. Сбрасываю с ног полуботинки и пытаюсь обуться. Но ничего не выходит. В этих не снегом и водой, а жиром пропитанных юфтевых сапогах лежат мягкие фланелевые портянки. Я заворачиваю в них одну, другую ногу. Натягиваю один, другой сапог. Встаю. Пытаюсь шагнуть раз-другой; иду, словно моя душа или по крайней мере половина тела возлежит в перинах, я почти безболезненно поднимаюсь в гору, как на облаке.
— Бенчат, откуда это?
— Я был там, внизу. Ты говоришь, что все здесь знаешь? Там внизу живут богатые кожевники. Они мне пожертвовали.
Если ты так, то и я так! Я снял с себя кожаное пальто, свою единственную ценную вещь, и бросил на снег Бенчату. А он мне — свою солдатскую шинель. Это значило, что он принял мое пальто. Кожаное пальто было привилегией командира. Быть одетым с головы до пят в кожу в те времена было вершиной гордости для мужчины. Он хотел превзойти меня в щедрости и уже ухватился было за свой кожаный танкистский шлем, по всей вероятности трофейный, собирался, видно, бросить мне его на снег, чтобы я не думал, что в нем есть вши. Своих личных вшей пусть оставит при себе. Если его раздражает моя широкополая шляпа, я ее брошу, хотя это непромокаемая хорошая шляпа, сниму пилотку с первого же покойника.
— У мертвых товарищей ты ничего не бери, если тебе нечем прикрыть им лицо.
Моя шляпа для этого не годилась, как не подходила она и к солдатской шинели. Бенчат махнул на меня рукой.
— Как был, так и будешь всегда штатским человеком. Оставь шляпу себе. Воткнешь за ленту еловую веточку, как полагается.
Вот и все, что мы сказали друг другу. Большего и не требовалось. Я делал все, что он: ел хлеб, спал и шел, больше всего шел. Он должен был выяснить, где бригада может перейти неприятельскую линию фронта и с наименьшими потерями переправиться через реку. Я учился ходить за ним. Об изнурительных походах воинской части, в которой мы некогда очень недолго служили вместе, я даже не вспоминал. Бенчат, с головы до пят созданный для ходьбы, был неутомим.
Если он шагает свободно, слегка переваливаясь с боку на бок, это, разумеется, означает: выдержим, впереди еще длинный переход. Если он выпрямляется — мы идем к опасному месту. Если оглядывается, конец — внимание, держите ухо востро. Ступайте за мной след в след, пусть и веточка не хрустнет, былинка не зашелестит под ногами. Днем к этому привыкаешь и втягиваешься. Ночью же, когда ты не видишь перед собой ни зги, тоже как-то выполняешь приказ. Новичок и штатский человек, я как-то попадаю в ритм ходьбы, проникаюсь осторожностью охотника, общим сознанием опасности: чуть ступишь в сторону, тебя осветит ракета, со всех сторон затарахтят пулеметы. Нет, с нами ничего такого случиться не может, по крайней мере еще не случалось. Просто передо мной идет Бенчат, словно лиса. За мной — Дюро, парень, который привел меня в бригаду, и я, турист, в середине. Бенчат взял нас в разведку, потому что мы знаем эти места.
Мы идем над долинами, спускаемся совсем вниз, осматриваем каждый склон. Подходим к деревням, даже к реке и железной дороге. Чтобы люди, а в особенности трактирщики, нас не пугались, прячем автоматы под пальто. Бенчат все поглядывает на меня: «Ну, что ты скажешь?» Что же я скажу? Наши дела, должно быть, идут неважно. В долинах всюду непрестанно передвигаются немецкие воинские части на лыжах, в санях, на мотоциклах, грузовиках, не говоря уже о шоссе и железной дороге вдоль реки. О чем доносит и о чем не доносит Бенчат командованию бригады, я не имею понятия, еще меньше могу представить себе, где и как в этих местах может незаметно проскользнуть бригада. Но там, в горах, получая ложку сахару, горсть гороху, мы больше не выдержим, нам необходимо опуститься вниз. Железная необходимость побеждает.
По левую руку над шоссе между Микулашем и Парижевцами из поезда виден пригорок и красивая дубрава на нем. Не знаю, сколько раз вы путешествовали в Татры и обратно, но такой ничтожный клочок земли вряд ли вы заметили. Для меня это памятник Бенчату.
Когда нужно было переходить долину, он взял с собой группу партизан. Под рельсы в снег на закруглении повыше Лубели мы подложили мины. Здесь каждое утро на рассвете проезжал офицер, который контролировал охрану на этом участке. Но коней, запряженных в сани, разнесло в клочья, а офицер уцелел. Он пустил одну за другой три ракеты. Мгновенно вокруг него собралось множество патрулей на лыжах.
Бенчат с пулеметом залег на высотке с дубравой, а нас послал к ручью:
— Чуть пониже — ручей и мельница.
И он начал отстреливаться. Отсюда из дубравы можно было держать под обстрелом все закругление. Это было неплохо придумано. Но и немцы были не так уж глупы. Вскоре из-за перевала, откуда-то с шоссе, с визгом посыпались мины. Нам, воинской части, разместившейся вдоль ручья, ничего не угрожало. По руслу, зарывшемуся в землю, укрываясь от осветительных ракет в зарослях ольхи и верб, мы могли отойти в двух направлениях. Бенчату отступать было некуда, да он и не хотел отступать. Когда-то в отчаянии, что его так унизили, он сказал себе: «Я больше домой не вернусь».
Так оно и вышло. Он переходил с пулеметом по дубраве с места на место, пока в конце концов его не накрыла мина. Но мы были уже за рекой.
Мы сидим все вместе, пьем вино в годовщину Восстания, я радуюсь, что мы все остались в живых, но то, что я здесь, не прибавляет мне славы, это не моя заслуга.
Перевод В. Чешихиной.
Винцент Шикула