открывать человеческие души. И мальчик, воспользовавшись им, как ключом, открыл-таки души сестры и бабушки…
Ты знаешь, – тихим доверчивым голосом обратился Сергей непосредственно Агамураду, – это, наверное, сама Судьба распорядилась, чтобы первой книжкой в моей жизни была именно эта. В ней переплелось для меня все: и чувства, и мысль, и образы; полный набор, необходимый человеку, дабы жить полноценной жизнью ТАМ. Именно эта книжка зародила во мне тогда магическое отношение к слову. Со временем, особенно когда я, поступил в университет, на филологический факультет и поехал учиться в город, сам стал проделывать магические эксперименты со словом. Потому как творение художественного слова – это и есть магия. Именно – магия, а не что-то другое…
– Слушай, – вдруг перебил Сергея Агамурад, – а ты наверняка что-то помнишь наизусть из того, что пишешь. Давно собирался попросить тебя, чтобы ты почитал чего-нибудь свое. Да, не решался как-то. А теперь прошу, почитай, пожалуйста. Кого кого, а писателя ведь в нашем поселке еще не вырастало. Не из кого было вырасти в писателя… Так что, честное слово, интересно будет послушать…
– Ну, уж-таки писателя… – Застенчиво улыбнулся Сергей и напряженно свел брови к переносице. – Тут ведь дело не в писательстве. Тут дело в другом. Я же сказал тебе, что, когда читаю книги, вхожу ТУДА. И мне ТАМ, так же, как и тебе – хорошо. И однажды подумал, а ведь можно не только одному входить ТУДА, можно и других людей повести ТУДА за собой. То есть – как бы прорубить ТУДА дверь и держать её для всех открытой. Тут, наверное, все дело в умении пользоваться СЛОВОМ, и, пожалуй – в таланте превращать СЛОВО из обычного, затасканного и замусоренного, в волшебное. Не знаю, правда, что из этого у меня получится. Но пока мне это дело нравится. Потому как я, когда складываю волшебные слова в тексты, то переживаю все заново, о чем пишу. Переживаю ярко и отчетливо, как будто все это проделываю на самом деле… Но, впрочем, – Сергей сделал небольшую паузу, словно собираясь с духом,– могу и почитать. Все одно же, когда-нибудь мне нужно будет кому-то показывать свои словесные опыты. Я тут перед приездом написал несколько стихотворений в прозе. Все они – о нашем главном отроческом увлечении – охоте с рогаткой. Понятное дело, написаны – с учетом моего нынешнего жизненного опыта и интеллекта. Тут не только охота с рогаткой, но и то, что может быть и ценнее, а именно – как мне сегодня видится эта наша охота. Прочитаю три стихотворения.
жара в июльский полдень
Золотой одинокий стебелек пшеницы -
на кромке скошенной и потрескавшейся уже
белой делянки,
напоминающей расколотую глиняную доску
с торчащими золотыми гвоздями
для аскетичных йоговских упражнений.
Нещадный полуденный зной…
Хохлатые серые жаворонки -
на округлых кочках,
похожих на бритые головы
зарытых по варварскому обычаю в землю
несчастных людей –
это всё жара Средней Азии
и мое счастливое босоногое детство.
С непокрытой стриженной наголо
потеющей головой
я иду босиком по скошенному полю,
будто Иисус по воде,
словно и не касаясь даже детскими ступнями своими
густо высунувшихся из земли золотых безжалостных жал,
и ничуть не чувствуя жара,
исходящего от раскалившейся на солнце земли,
как от побелевшего в кузнечном меху железа –
вот отчего мне ныне так отчетливо ведомо,
почему великие религии были зачаты и рождены пустынями.
Холод и жара обрамляют земную жизнь
несказанным блаженством.
Окоченевшие члены от холода
цепенеют,
и блаженство от него
перерастает в бесконечный необратимый сон.
Блаженство от жары сродни бодрости.
Это рай – венец человеческой жизни –
переживаемый в движении
и здравом уме…
Это – взлетевшие в синее небо
серые жаворонки,
зависшие в нем дрожащими призрачными точками
и превратившиеся в прозрачных непорочных ангелов.
А как поют, как поют
эти зыбко трепещущие в жгучих июльских небесах
ангелоподобные жаворонки!
Кто хотя бы раз слышал
их звонкое колокольчиковое пение,
тот может знать и даже – представить,
как поют сами архангелы.
Православный
омывающий душу благостью
колокольный звон –
это разве не стилизованное пение пустынных июльских жаворонков?
А упоительно кроткие лики ангелов
на вдохновенных фресках православных храмов
разве не списаны любовно с жаворонков,
трепетно зависающих в горней высоте
жгучего июльского неба
и щедро осыпающих страждущую землю
животворящим милым
родниковым колокольчиковым звоном?…
зимний эпизод
Падает мягко и густо
пушистый медленный снег.
Старый заброшенный сад –
в глубоком умиротворенном забытьи.
Ветхая деревянная строжка
с маленьким оконцем,
похожим на глаз,
в котором,
обживающей мыслью
напористо бьются
красноватые блики
разгорающегося в сырой печке огня.
Я, четырнадцатилетний бедовый отрок,
выбежал из сторожки на минутку –
помочиться за углом
под старую яблоню
с большим дуплом,
похожим на старушечий шамкающий рот.
Моя нетерпеливая струя
напористо прожигает
рыхлый снег,
размашисто выписывая в нем
незамысловатые
дымящиеся огненные письмена.
Передо мной –
покрытые снегом
яблоневые сучья и ветки.
На сером фоне
они выглядят
наполовину черными, наполовину белыми.
Сторонами, обращенными к небу –
они искристо белы.
Сторонами, обращенными к земле –
черны, как уголь.
Да, в четырнадцать лет
я еще видел мир в черно-белом изображении.
И был счастлив,
потому как мой подростковый максимализм
позволял мне высматривать
светлые и темные начала
в каждом вещественном проявлении мира,
и я их всегда видел вместе,
и никогда – порознь…
Да, я был инстинктивно мудр
в четырнадцать лет.
Я напористо мочился
на рыхлый не смерзшийся снег,
приподняв лицо к небу,
и на него медленно опускались,
слегка покалывая,
легкие снежинки…
Мне совершенно ни о чем не думалось.
Моя жизнь была всклянь полна
одним только распирающим душу знанием,
что оставленные мною на минутку
в ветхой сторожке
мои друзья
продолжают варить суп из диких дроздов,
которых мы, охотясь,
настреляли из рогаток
в старом притихшем саду.
И это для нас была честная охота.
в зимнем парке
Деревья голые в парке стоят.
Их толстые сучья дремлют,
укрывшись с головой
куцыми белыми одеялами.
Взъерошенная ворона
зябко ходит по утоптанному снегу,
оставляя на тонкой пороше
незамысловатые следы-письмена.
Деревья спят зябко.
Их пушистые, словно котята,
легкие души
время от времени копошатся,
чтобы теснее прижаться друг к дружке,
когда мороз игривыми потрескиваниями
больно покалывает их оголенные бока.
Деревья спят
и видят себя во сне людьми.
И я своевольно и слепо ступая
по хрустящему, как крахмал,
проваливающемуся под