она не насторожилась. И чтобы окружным путем добраться до плавучего камышового островка, из-за которого собирался подкрадываться. А когда углубился настолько, что можно было поплыть – поплыл, чуть отталкиваясь от рыхлого илистого дна ногами. И все это время на цаплю не смотрел: опасаясь, что она почувствует моё внимание и насторожится. Даже когда с дальнего берега озера стал заходить за плавучий островок, все равно поборол в себе искушение посмотреть на цаплю. Ведь вполне могло быть, что она, заметив меня, давно уже улетела, а может быть – улетела и просто так, сама по себе. «Но ежели улетела – значит, улетела, значит, не судьба», – подумал я тогда и не посмотрел-таки в её сторону. Зашел за камышовый островок, и, хоронясь уже за него от цапли, пошел по дну, проваливаясь едва ли не по колено в рыхлый ил. На подходе к островку, за десять метров до него, снял с головырогатку, вынул изо рта гальку и вложил её в сухую кожу. Затем для пущей маскировки наложил венком на лысую голову желто-бурую тину. И на изготовку стал приближаться к островку вплотную. Но только теперь решил посмотреть через тонкие камыши островка на месте ли цапля.
Она была на месте… Она, подтянув одну длинную ногу к туловищу, мирно отдыхала. Может быть даже дремала. Отчетливо помню, что глаз у неё был чуток прикрытым. А серый хохолок на гладкой маленькой голове чуть шевелился. Возможно, мне это показалось, потому как ветерка тогда вроде не было. Её тяжелый длинный острый клюв выглядел солидно, словно это был вынутый из ножен здоровенный охотничий нож. Сердце у меня заколотилось так сильно, что виски, казалось, превратились во внутренние колокола. Помню четко, что пот в мгновение залил лицо, следом обильно вспотела спина, и даже та её часть, что была под водой, стала потеть, как будто в бане. От пота больно зарезали глаза. Смахнув мокрой ладонью пот с ресниц и бровей, я наклонил голову и, широко раскрыв рот, стал ожидать, когда успокоюсь и обсохну. Я не знаю, откуда у меня взялись силы суметь сдержать себя, находясь в восьми метрах от цапли. Но потом вдруг на меня нахлынуло какое-то совершенно неожиданное равнодушие. Мне стало все, как говорится – бир–бар. Я перестал потеть, сердце перестало биться, словно исчезло куда-то. Для пущего форса я подождал еще пару минут, пока обсохнет пот на лице и спине. Потом спокойно распрямился, чуть отстранился в спине и, увидев вновь цаплю через редкие тростинки, прицельно подвел прорезь рогачка, словно мушку ружья, под птичью голову, уверенно натянул резину и выпустил из пальцев кожу…
И ничуть не удивился, и даже не взволновался от радости, увидев, как цапля на моих глазах обмякла, и, будто в замедленной киносъемке, обронила голову на заламывающейся длинной гибкой шее, раскинула крылья и завалилась набок. А я, будто убил своего пятисотого воробья, спокойно вышел из-за укрытия и пошел к добыче, не заботясь теперь о бесшумности и поднимая ногами волны. На ходу сбросил с головы ненужную теперь высохшую тину. Взял в руки теплую тушку цапли и напрямик направился к камышовому проему, держа высоко над водой в одной руке рогатку, в другой убитую цаплю. Голова её раскачивалась на длинной шее, как на веревке, словно маятник, и длинный тяжелый клюв, касаясь острым кончиком воды, окрашивал её, словно фломастер, в слабый розовый цвет…
Агамурад резко замолчал, будто осекся, будто увидел что-то неожиданное и ошеломившее его. Хотя чувствовалось, что он вошел в азарт рассказчика и не собирался останавливаться. И это действительно было так. Он, опережая произносимые слова, отчетливо видел в своем воображении калейдоскоп ярких картин, вспыхивающих круговертью в его памяти. И обязательно рассказалбы, какое он тогда устроил пиршество для поселковых пацанов. Как, чувствуя себя взрослым человеком, он на задах у старого полуразрушенного кирпичного завода неторопливо и обстоятельно ощипывал цаплю от длинных пушистых серых перьев. Как развел небольшой костерчик из сухих веток тамариска и черкеза, от которых сначала пошел бесподобно ароматный белый дым, а потом образовалось небольшое, но очень жгучее пламя. И как держа добычу за длинные крылья и лапы, опаливал жиденькое тельце, поворачивая его то одним боком к жгучему огню, то другим. Кожа тушки на огне магически шипела выступающим жиром и стягивалась. А когда тушка сделалась компактной и равномерно почерневшей, он тяжелым отцовским охотничьим ножом почистил её от прилипших угольков и золы. И прицельно одним ударом отрубил сначала от неё неощипанную птичью голову с длинным развевающимся от прохладного ветерка хохолком, а потом и длинные жилистые зеленовато-коричневые лапы с тонкими слегка перепончатыми пальцами.
Потрошить опаленную тушку пошел на канал, чтобы сразу же и помыть выпачканные кровью руки. И когда делал это, решил подарить поселковым пацанам взрослый праздник – приготовить из цапли плов. Маленький казанок, репчатый лук, морковь, рис и полбутылки хлопкового масла он взял у себя дома. Бердымурад принес с собой посуду и две большие, завернутые в халат, только что испеченные в тандыре лепешки. И когда их ломали на куски, приятно грели пальцы, а их запекшаяся корочка одуряющее вкусно хрустела на зубах. Сережа захватил с собой в авоське зелень: петрушку, укроп, кинзу и, конечно же, свежие овощи: помидоры и огурцы, что нарвал прямо с грядок своего огорода. А Никита и Вадик, поглядев на такое дело, побежали домой. Достали из заначек личные деньги и купили в магазине по бутылке дешевого крепленого вина, а для пущего форса еще и баночку шпрот.
Плов на правах хозяина готовил Агамурад. Это тоже был самый первый плов в его жизни. Агамурад прежде только наблюдал, как его готовил отец, и кое-когда помогал ему, подкладывая сухие дрова черкеза под закопченный черный казан. А теперь он сам, не доверяя это дело никому, вырыл отцовским охотничьим ножом в земле очаг под казанок. Сам развел под ним огонь, сам вылил в него масло, и, разогрев его до пышного кипения, стал жарить в нем разделанную на мелкие кусочки добытую им тушку дичи. А вот чистить и резать репчатый лук, а затем и морковь доверил-таки Бердымураду… Сережа, помыв овощи и зелень, готовил салат, Никита и Вадик оживили костерчик, на котором Агамурад опаливал цаплю, и кипятили на нем в пузатой тунче чай. Все это делалось по-взрослому неторопливо – немногословно и обстоятельно… Поселковые пацаны впервые в своей жизни чувствовали себя полноценно взрослыми людьми и старались как можно глубже переживать это долгожданное солидное чувство…
Но ничего этого Агамурад рассказывать