Читать интересную книгу Вечер трудного дня - Сорбатская Наталья

***

Жила тогда Анна в коммуналке на Куйбышева, бывшей Большой Дворянской. Собственно, высокие, стройные, обильно застекленные, с мозаикой и прочим декором, свойственным северному модерну, дома и были Дворянской. А мутноватый («через арку, налево») двор с грязно-желтыми стенами домов по периметру и покосившимся дровяным сараем в глубине (позже снесенным за ненадобностью) — был как раз Куйбышева.

В этой коммуналке, в их узкой комнате, девять метров которой пошли больше на длину, чем на ширину, где весь левый, ближний к двери, угол занимала высокая, под потолок, печь с рифлеными круглыми боками и придвинутое к печи ведерко с чугунной кочергой и тяжелым чугунным же совком, где возле окна красовалось трехстворчатое нравоучительное трюмо, в котором всегда можно было видеть себя со стороны, — так вот, в этой комнате происходили странные вещи. Точнее, одна и та же странная вещь. Да и не вещь вовсе, а звук, природу которого Анна так никогда и не узнала.

По воскресным и праздничным утрам, когда не надо было вставать ни свет ни заря, одеваться-шнуроваться и спешить на угол Куйбышева и Чапаева к трамвайной остановке, — в этой комнате, высоко, там, где пестрая ленточка бордюра почти подпирала потолок, звучала музыка.

Позже, вспоминая, она поняла, что так звучать мог орган. Или же — человеческие голоса. Да, скорее, это. Точно много людей, мужчин и женщин, собирались вместе, там, наверху, и начинали петь. И получалось у них стройно и красиво. А еще позже она узнала, что точно так же, накатывая, звучит морской прибой.

Только откуда бы взяться в их коммуналке органу, или такому количеству поющих людей, или тем более морю? И вообще, в радио здесь по утрам, да и по вечерам, водились совсем другие песни. И только у нее из-за бордюра, точно с узеньких игрушечных хоров, каждый раз накатывала музыка или что там это было на самом деле…

Длилась вся эта нездешняя красота считанные минуты между еще сном и уже бодрствованием, и с окончательным пробуждением прекращалась. Так что главное было не открыть раньше времени глаза.

Позже Анна даже научилась продлевать эти звуки: просто надо было отступить немного назад, в сон, не дать себе окончательно вынырнуть, и тогда все возобновлялось и начинало звучать сильнее прежнего.

Эти чудеса продолжались немного и на новой квартире, где никакого бордюра не было вовсе. Но потом, когда она еще подросла, все само по себе постепенно сошло на нет, рассосалось, точно детский, с барбарисовым вкусом леденец за щекой, и никакими усилиями повторить этот фокус с музыкой ей больше не удавалось.

В обычные дни она садилась с матерью в трамвай № 2 на углу тех самых Куйбышева и Чапаева, и последний тогда еще никакие соотносился в ее сознании с героем одноименного кинофильма, а слова «анекдот» она даже не знала. Просто две странные на слух фамилии пересеклись по принципу классовой принадлежности как раз возле ее дома.

Собственно, вся история и началась с трамвая № 2, в просторечии «двойки». Огоньки синий и… и… красный! Поди вспомни, когда и маршрут такой давно сняли.

По утрам ее мать с нею почти под мышкой садилась в трамвай штурмом, чтобы отвезти ее в детский сад.

Выходили они на остановке «Марсово поле», возле тоже сада (Летнего) и — «давай быстрым шагом, а то опоздаю на работу!» — пересекали Лебяжью канавку. По левую руку вдали успевала проблеснуть Нева (но только тогда, когда это была не зима и тесный капор и шарф до самого носа не мешали повернуть голову). За Летним садом с повергавшей ее в неизменный ужас скульптурой голого дядьки, жующего своего собственного ребенка, они сворачивали налево, шли вдоль Фонтанки и очень скоро были на месте.

Народу в деревянном, постанывающем и опасливо замедляющем ход на самом горбыле Кировского моста трамвае всегда было много. Чтобы меньше толкали, мать ставила ее возле деревянной огородки, отделявшей место кондуктора от желто-ребристого нутра остального вагона. Таким образом, живот кондуктора, точнее почти всегда одной и той же кондукторши с висевшими на разных уровнях разнокалиберными катушками билетов, оказывался как раз против ее носа. Немедленно завязывался разговор на тему «почему верхняя катушечка меньше нижней» и «какая у вас хорошая работа, бабушка».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Она мечтала вырасти и стать таким нужным кондуктором, в униформе и с портупеей из бляшечек («на медальки похоже») и ремешков вокруг груди.

Положим, больше всего ей хотелось работать дворником и сгребать плоской лопатой, обитой по краю металлической полоской, весеннее, наваристое, сочно хлюпающее снежное месиво. Но знакомых дворников у нее не было. А кондукторша теперь точно была.

Поездки с третьей они совсем подружились. Она и шестидесяти-с-лишним-летняя (как потом рассказывала мама отцу) Неля Николаевна. Вот у нее-то как раз и был сын, Георгий, Гера. И еще кроме Геры были маленькая дочь и «муж, военный командир». Но их уже, собственно, и не было: командир погиб на фронте, а маленькая дочь умерла от голода в блокаду.

Еще был у Нели Николаевны младший брат в далекой заграничной стране Болгарии, потому что их семью после революции каким-то образом разметало по свету. И брат этот был на самом деле греком. И Неля Николаевна тоже была по отцу гречанкой. И полное имя у нее было — Неонила. Такое тягучее, как река, и на слух даже не греческое, а вполне египетское имя.

Но все это узналось позже, уже после того как она, подталкиваемая в спину матерью, потому что боялась незнакомой комнаты с незнакомым в ней сыном, пришла первый раз в гости к Неле Николаевне. Навстречу им от стола шагнул высокий, сутулящийся, как подросток, мужчина с добрыми глазами и немного виноватой улыбкой. Игра. Руки у него были длинные, с широкими и длиннопалыми же кистями, и сам он был неуклюжий и, как потом, уже дома, сказала многозначительно мама опять же в разговоре с отцом, «немного больной«.

У Нели Николаевны в широкой (не в пример их) и не слишком населенной коммунальной квартире было почти две комнаты. Почти, потому что относительно большая «гостиная» перетекала в отделенную тяжелой бархатной портьерой спальню. И в этой спальне справа было единственное на эти почти две комнаты, выходившее во внутренний двор окно. И поскольку это окно находилось в небольшом углублении и по обе стороны было как бы отгорожено стенами, то дневной, а уж тем более солнечный свет никогда не проникал в гостиную.

Однако там, напрочь лишенное дневного света, в большом поместительном горшке росло нечто вроде пальмы. Словно далекий отзвук экзотического происхождения хозяйки. И это было невиданно и роскошно, так же роскошно, как и висевший над кроватью портрет в профиль чернокудрой и кареглазой красавицы в наброшенном поверх голых плеч легчайшем газовом шарфе и с перламутровой серьгой-слезкой в мочке маленького уха («Это через год после окончания гимназии…»).

А напротив пальмы стояло черное пианино, покрытое мутноватым, как зимнее запотевшее окно, лаком. И крышка его была всегда поднята, открывая ряд неглубоких, податливых, желтовато-папирусных клавиш.

В чем заключалась Герина болезнь, она так и не поняла. Ей очень нравилось, как Гера склоняет к плечу голову, точно прислушивается к чему-то, чего другие не слышат, и тихо улыбается. Может, он слышал ту же самую музыку, которая доносилась по утрам из-за ее бордюра?

Но потом, дома, мама сказала еще что-то про «душевный недуг».

И этот самый недуг вкупе с музыкой и стал, в сущности, причиной ее к Гере любви.

И если с музыкой все было понятно само по себе, то насчет душевных болей Анна хорошо усвоила от бабушки, маминой мамы. У той душа болела постоянно: то за младшую дочь, которая развелась с мужем, то за старшую, Аннину мать, потому что та «много работает и страшно изматывается». То за саму Анну («ужасно непослушный ребенок»). Бабушка так и говорила: «У меня болит душа».

И свою вторую внучку она любила больше, потому что жалела «безотцовщину». А ее, Анну, под горячую руку как-то назвала басурманкой, имея в виду, очевидно, приблизительно кавказские корни ее другой бабки, отцовой матери. Тогда Анне показалось, что ее вдруг выставили в пустую холодную комнату, да там и забыли. Но затем, как после всякой ссоры, последовали сладкие слезы обоюдных извинений, бабушкин душисто пахнущий «Беломором» и цветочными духами носовой платок и опять слова про то, что — «душа болит».