Читать интересную книгу Поворот. Книга первая - Светлана Серова

Мы жили в трёхкомнатной квартире: родители, мой брат, сестра и я. Вернее, в одной из комнат этой квартиры. В средней жили соседи, угрюмая бездетная пара безобидных слабоумных алкоголиков, а в третьей – тётка и бабушка по отцовской линии. Отец работал слесарем на заводе, а мама нянечкой в детском саду. Так что можно сказать, что я выходец из самой что ни на есть классической рабочей советской семьи, девочка из рабочего класса.

Отец, Николай Александрович Горбунов, был высокий худощавый мужчина с золотистыми волосами, абсолютно правильным прямым носом и большими синими глазами. Одним словом, красавец, в настоящее время на своих фотографиях напоминающий мне кукольную красоту молодого Леонардо Ди Каприо… Был он человек очень тихий, можно сказать, застенчивый и относился к той категории мужчин, которых называют подкаблучниками. Он никогда не повышал голос, не приходил пьяным, не ругался бранными словами и всю зарплату покорно в день получки отдавал жене. Впрочем, он не лишён был своего «я» в виде многообразных талантов, которыми был щедро одарён природой. Он великолепно играл на аккордеоне и гитаре, причём был в этом умении самоучкой и достиг почти виртуозного мастерства сам. Он также замечательно рисовал. Когда-то в юности он даже поступил в художественное училище имени Сурикова, но был вынужден оставить его и пойти работать. Время было послевоенное, голодное, и бабушка, оставшись с тремя детьми (один из которых, мой несостоявшийся дядя, умер из-за менингита) не справлялась и вынудила подростка пойти на завод. Но, пока он был молод, страсть к рисованию не покидала его. Даже за завтраком в выходной он сидел с альбомчиком и делал кое-какие наброски, за что получал от мамы нагоняй по непонятным для меня причинам. Он делал весьма искусные копии фламандских мастеров натюрмортов XVIII века, таких как Питер Клас и Виллем Клас Хеда. Также он почитал русских художников-реалистов XIX века: И. Шишкина, И. Левитана, и просто обожал мариниста И. Айвазовского. Отец покупал открытку или репродукцию, называемую тогда «эстампом», и вполне профессионально, очень точно, на холсте маслом писал копию и даже каким-то образом умудрялся старить полотно. Лучше всего ему давались натюрморты, на которых вино в старинном бокале играло переливами красок, а лимон со сползающей с него витиеватой корочкой, казалось, так и брызнет соком в глаза. Две такие картины до сих пор висят у меня в квартире, и я, к своему стыду, никак их не отреставрирую и не облечу в новые рамы. Всё как-то руки не доходят, да и средств лишних нет, а дело это хлопотное, если делать – то как следует, а иначе и смысла нет. Но я дала ему слово (мысленно, конечно, ведь его тоже давно уже нет), что обязательно это сделаю.

Иногда он бренчал на гитаре всем хорошо известные романсы Александра Вертинского и Петра Лещенко. Временами он исполнял композиции на аккордеоне, причём любил это делать в летнюю пору и при открытом настежь окне, очевидно, ожидая, что его исполнение будет услышано, и, видимо, подсознательно желая иметь аудиторию и получать знаки признания, чем выводил мою маму из себя. Она устраивала скандал, крича, что он не мальчишка, а отец семейства, и что не должно ему вести себя подобным образом. Когда он умер в возрасте семидесяти двух лет (она пережила его на целых десять лет), частенько, заслышав звуки аккордеона или какую-то из исполняемых им песенок, она пускала скупую слезу, говоря, что, мол, папа тоже это пел, чем вызывала у меня бурю внутреннего негодования: «Что же ты при жизни так не умилялась его таланту?!» Одним словом, мой отец не сумел реализовать свои многочисленные способности, таким драматическим образом сложились обстоятельства его жизни.

Всем в семье заправляла моя мама Галина Петровна Горбунова. Она была властной и предприимчивой женщиной. Жили мы очень скромно, но я не помню недостатка в чём-либо, хотя только теперь я осознаю, какими усилиями ей доставалось это видимое благополучие многодетной семьи. Помимо довольно утомительного труда нянечки, ради дополнительного заработка мама взялась убирать подъезды и их мусорные отсеки. Делала она это либо очень рано утром перед тем, как отправиться на свою основную работу, либо очень поздно вечером, уложив спать младшего брата (сестра ещё и не родилась) и закончив домашние дела, которые, впрочем, у неё никогда не заканчивались. В таких случаях она почему-то брала меня с собой, видимо, чтобы не чувствовать себя одинокой в тёмном опустевшем помещении… Она начинала уборку с самого верхнего этажа, и я поэтапно спускалась с ней вниз, этаж за этажом, пока мы не достигали мусорного отделения. Однажды почти в кромешной тьме (подъезд довольно плохо освещался) я натолкнулась на крышку гроба, прислонённую к стенке рядом с квартирой, в которой, очевидно, пребывал свои последние дни на земле неизвестный покойник. От испуга я заорала диким голосом и резко отшатнулась, оттолкнув крышку. Она качнулась, зловещим образом угрожающе зашаталась и чуть не прихлопнула меня. Мама подоспела на помощь, однако с криками и руганью, что мне не надо лезть, куда не следует! Вызволив меня из беды и придав крышке более устойчивое положение, она продолжила трудиться, но я уже ни на шаг не отступала от неё и ещё долгое время опасалась заходить в подъезд в страхе увидеть нечто подобное.

Итак, ступенька за ступенькой мы спускались в мусорный отсек. Его уборка мне нравилась, эта работа даже казалась таинственной и увлекательной. В огромном мусорном баке, который представлялся мне сундуком с острова сокровищ, всегда можно было найти какую-нибудь диковинную вещицу, или красивый лоскут ткани (который в виде нарядного шарфика я прилаживала потом к своей кукле), или сломанную игрушку. Повзрослев, я мучительно стыдилась этих воспоминаний, и старалась от них избавиться, и никогда никому не рассказывала об этой маминой работе, но сумела психологически преодолеть этот детский опыт только уже в зрелом возрасте.

У мамы, помимо трудолюбия или, я бы сказала, необходимости проявлять трудолюбие, ибо на работу она ходила без особого желания (да и как можно было с желанием ходить на подобную работу), была предпринимательская жилка. В соседнем доме располагался популярный во всей Москве универмаг, в котором часто появлялись дефицитные в то время товары. Мама сама придумала или её надоумили подружки, теперь уже и не знаю, и никто мне не расскажет, но они небольшой компанией вставали ни свет ни заря и занимали очередь в универмаг, таким образом первыми получая доступ к дефицитным товарам, а потом перепродавали его по повышенной цене страждущим из очереди. В то время это занятие называли спекуляцией и оно влекло за собой тяжёлые правовые последствия, хотя в условиях рыночной экономики мама легко могла бы стать business woman и, думаю, у неё бы быстро пошли дела, ибо она была шустра, хитра, проворна – смелая, даже дерзкая натура. Папа её робко поругивал за это занятие, но она и слушать его не желала, пока однажды «наглых спекулянток» кто-то серьёзно не спугнул и они прекратили своё предпринимательство.

Мама приносила остатки еды из детского сада, не объедки, конечно, а именно остатки, то, что полагалось детям, которые не пришли в тот день в садик по каким-то причинам. Впрочем, еда меня мало интересовала. Пищу в меня приходилось буквально вталкивать. Я была худющей, но с длиннющими ногами и гибкая, как пластилин, настоящая гуттаперчевая девочка. В то время существовала такая практика: тренеры крупных спортивных клубов ходили по школам и присматривали себе будущих чемпионов. Они заходили во время урока в класс и просили детей встать. Осмотрев всех оценивающим взглядом, нескольких выделенных выводили в холл и просили проделать кое-какие упражнения, оценивая гибкость и прочие качества. Так вот я уже год, наверное, как занималась спортивной гимнастикой, а меня всё выбирали и выбирали, приглашали и приглашали. Я совершенно уверена, что если бы родители не положили конец моим занятиям (они стали мешать учёбе, и ещё мама очень беспокоилась, чтобы я не получила травму, летая на брусьях разной высоты), то я бы сделала отличную спортивную карьеру, ибо имела все к тому данные, да ещё и обладала полным бесстрашием.

Из скромного ассортимента развлечений помню семейные воскресные походы в парк и катание на каруселях, а иногда прогулки на речном трамвайчике – в летнюю пору, разумеется. Тогда все семьи имели примерно одинаковый незатейливый досуг.

Соперничества в одежде среди детей тоже в те времена не было. К тому же мы носили в школу обязательную школьную форму с чёрным передником или с белым на праздничное мероприятие, и были мы все одинаково счастливые советские детишки, ибо и сравнивать нам особо было не с чем. Гаджетов, разумеется, в помине не было никаких, так что мы просто были вынуждены креативить и выдумывать разные игры во дворе, что мы и делали весьма успешно. Двумя любимыми играми были казаки-разбойники и «Мэри Поппинс». В первую игру играли все дети в возрасте шести – двенадцати лет. Откуда такое название и кто был соловьём, а кто – разбойником, не могу сказать. Мы делились на команды и бегали по дворам, скрываясь друг от друга и рисуя на асфальте стрелы, не то указывающие направление поиска, не то запутывающие противника. А вот игра в «Мэри Поппинс», я не постесняюсь сказать, – моя личная идея, блестящая выдумка, столь понравившаяся моим подружкам, моя интеллектуальная собственность, как заявила бы я сейчас. Я первая из подружек прочла популярную книжку английской писательницы Памелы Трэверс, которую мне посоветовала моя замечательная учительница русского языка и литературы. И просто очаровалась ею. И заставила своих подружек прочесть её. И предложила играть в персонажей этой книжки, фактически воссоздавать во дворе сценки из неё, благо мы знали её практически наизусть. Мои подружки признали за мной право быть Мэри Поппинс, поскольку я предложила идею. Эти игры были величайшим удовольствием, и мы могли играть изо дня в день, и никому не надоедало.