10 мая 1920
* * *
Ударится в колокол птицаИ мертвая упадет,И ей отвечает важный,Отдаленный глубокий звук,
Не так ли в это сердце,Вспыхивающий при огнеДалеких пожаров и криковИ выстрелов ночных,
Теплый в воздухе со свистомСтрижом играющий, взглядУдаряет — неистовойЛаске таинственно рад, —
И вот он лежит, как птичка,В моих жадных руках,Как месяц, обходит кругом —И тонет в моих глазах.
Над ним загорается важнаяИ темная мысль моя —Ему отвечает нежная,Жалобная свирель стиха.
4 марта 1920
* * *
От воздушного залива.
«Лира Лир»
Ты раздвигаешь золото алоэ,Ты горишь улыбкой, ты —В пляс цветающих плечей.Ты бежишь в очи ключом студеным,Замолкая тусклым блеском обломок речей.Я — только дрозд журчливых слов потока,Надо мной — безмолвитсяВ солнце горящий лист,Я гляжу на праздник просторов Ориноко,Где режет чистоту ласточки клич.О, прозрачных столбов воздушныхЦелящая пустыня,Блаженных и одиноких слов про тебяМилый танец солнца резвой пыли,Сладкий, глубокий — как уста.Нет! повторить ли очарованье,Эти заливающие синью глаза,И это море мира — мир и воля,Хрустальный берег радужного холма.
Июль 1922. Москва
Константин Большаков, Сергей Бобров и др.
Пета. Первый сборник
Об издании
ПѢТА
ПЕРВЫЙ СБОРНИКЪ
АЙГУСТОВЪ-АСѢЕВЪ. БОБРОВЪ-БОЛЬШАКОВЪ.
ЛОПУХИНЪ-ПЛАТОВЪ. ТРЕТЬЯКОВЪ-ХЛѢБНИКОВЪ.
ЧАРТОВЪ-ШИЛЛИНГЪ. ЮРЛОВЪ.
МОСКВА.
МСМХVІ
Изъ общаго количества экземпляровъ 200 нумерованныхъ.
Первые 50 экземпляровъ, нумерованные отъ I до L на плотной бумагѣ,
въ роскошной обложкѣ, по цѣнѣ 1 р. 50 к. за экземпляръ
и остальные 150 экземпляровь, нумерованные отъ 51 до 200,
на плотной бумагѣ по цѣнѣ 75 к.
Типографія Т/д. И. С. КОЛОМІЕЦЪ и К°,
Москва. Телеф. 2-14-81.
Тесты в орфографии оригинала.
СЕРГѢЙ БОБРОВЪ
ПЛОЩАДЬ
I
Какъ будто человѣкъ зарѣзанныйНа этой площади лежитъ!А дрожь рукъ говоритъ, что нечегоТеперешнее ожидать.
Смѣхъ легче былъ бы неоконченъ,Когда бы не тѣни цвѣтковъ,Зарѣзанный убѣжить съ площади,Голый бѣжа впередъ.
Противоположмая улицаПовлечетъ слѣдующій трупъ;Такъ разорваны горла накрѣпкоНа площади въ шесть часовъ.
II
Оторванъ, вслѣдъ тощимъ громадамъ,—Руки костлявыя не я ли велъ!Но бурь тихихъ взоръ, изломъ-каменьСхватился за меня.
Какъ зубъ вонзивъ въ отроги заміра,Я вдыхалъ пронзительную ясь:Но вотъ — и мнѣ стала площадь столбомъ.Стѣной, параллельной мнѣ.
Но и тутъ былъ бы веселъ — площади круженьеИ паденье прохожихъ въ условную бездну...— Зачѣмъ бить, убить, напоминать,—Изъязвлять, топить, душитьБезсоннаго — тутъ: „— Ихъ тѣни благовонны „Надъ Летою цвѣтутъ"?
Азовское море
Вскипаетъ застывшій черный шелкъ,Спины песковъ рыжи;Плетется мясной мухой паровозъ,Прокусывая ленты дымковъ.
Сѣть степей. Молчите же вы —И колесъ заштатные вопли.Ивъ туманъ. Хижинъ рябь.Сутолокъ устывшая марь.
Четыре шага до шелка,Шелкъ несется, скрябаетъ берегомъ: —Жестяное Азовское море.— Рычи,Бѣлоязыкой волны жало,
Скребется просторъ и хлюпаетъ грузно,Накаленъ взоръ и топь;Звонитъ, бурчитъ оцинкованная волнаИ жаломъ жерло желти лижетъ.
Тесты в современной орфографии.
Площадь
I
Как будто человек зарезанныйНа этой площади лежит!А дрожь рук говорит, что нечегоТеперешнее ожидать.
Смех легче был бы не кончен,Когда бы не тени цветков,Зарезанный убежит с площади,Голый бежа вперед.
Противоположная улицаПовлечет следующий труп;Так разорваны горла накрепкоНа площади в шесть часов.
II
Оторван, вслед тощим громадам, —Руки костлявый не я ли вел!Но бурь тихих взор, излом-каменьСхватился за меня.
Как зуб вонзив в отроги замера.Я вдыхал пронзительную ясыНо вот — и мне стала площадь столбом,Стеной, параллельной мне.
Но и тут был бы весел площади круженьеИ паденье прохожих в условную бездну…Зачем бить, убить, напоминать,Изъязвлять, топить, душитьБессонного — тут: «— Их тени благовонны Над Летою цветут?»
Азовское море
Вскипает застывший черный шелк.Спины песков рыжи;Плетется мясной мухой паровоз.Прокусывая ленты дымков.
Сеть степей. Молчите же выИ колес заштатные вопли.Ив туман. Хижин рябь.Сутолок устывшая марь.
Четыре шага до шелка,Шелк несется, скрябает берегом:— Жестяное Азовское море. — Рычи,Белоязыкой волны жало.
Скребется простор и хлюпает грузно.Накален взор и топь;Звонит, бурчит оцинкованная волнаИ жалом жерло желти лижет.
Публикация Дмитрия Кузьмина
Вавилон : вестник молодой литературы. Вып. 2 (18). – М., 1993
Сергей БОБРОВ
Сергей Павлович Бобров (1889-1971) жил долго и несчастливо. Успел побывать участником кружка по изучению поэтического ритма под эгидой Андрея Белого, руководителем литературной группы "Центрифуга", в которой начал творческий путь Пастернак, автором исследований по теории и истории (Пушкин, Языков) русского стиха - и одной из первых в России антиутопий ("Восстание мизантропов"), крупным специалистом по экономической статистике, ссыльнопоселенцем под Кокчетавом (попал рано, в 1934-м, потому и уцелел), переводчиком Вольтера, Стендаля, Шоу, Диккенса, известным популяризатором математических знаний (до сих пор не потеряли значения его книги для детей "Волшебный двурог" и "Архимедово лето"), мемуаристом и даже "старейшим советским писателем" (в издательской аннотации к автобиографической повести "Мальчик"). Но прежде всего Сергей Бобров был выдающимся поэтом.
Начав с не лишенных изящества символистских опытов:
Мечта стоит, как облако, в эфире,И страж-поэт пред ней влачит свой плен;Не сосчитать прерывистых измен,Не обуздать плененной духом шири... -
он довольно быстро расходится с Белым, которого вначале боготворил (письма Боброва Белому опубликованы К.Постоутенко в альманахе "Лица", 1993, вып.1), отдает дань ортодоксальному футуризму:
Барновинные дерева, заростинные,Ручьеватые передождики, клюхоть... -
и уже к 1916 году приходит к вполне индивидуальному стилю, явному в третьей и последней поэтической книге "Лира лир" (1917). В последующее пятилетие - годы наиболее активного творчества - окончательно складывается поэтический облик Боброва, со свойственными ему легкой деформацией синтаксиса, исчезающей рифмой, своеобразной ритмикой на грани метрического и свободного стиха (а подчас, как, например, в "Силе мученья", позволяющей поставить вопрос о русском логаэде)... И в эти же годы Бобров постепенно исключается из литературы. "Я бился как рыба об лед, ... чувствовал себя никому не нужным, еле терпимым, презираемым, чувствовал, что все, на что я убил свою жизнь, было диким и бессмысленным фантазерством, все было без толку и невпопад," - напишет он об этом периоде своей жизни в 1940 году (РГАЛИ, ф.631 оп.15 ед.503 л.10-11).