Читать интересную книгу Сборник: стихи и письма - Сергей Бобров

Любовь его, страсть и страх,

Сердце, которое пело

В нежных моих губах.

<43>

Вся земля наделена рогами,

Чуть великолепней всех систем,

Кроткий утонченник свиснет в зиму

Гулко садится пушкой гранат.

Твердо крякая, темь разболтавши,

Непередаваемый коктайль <так>;

Ореол кружевного веера земли –

Ниже падаль, дрожь, визг

И – не жаль.

Серая голова – глаза недоразуменьем

Живы. Спрашивается – почему?

Ответ упрощает землю и папаху –

Не о чем уж спросить.

Сшибок неба горек и плэнэрен,

Ляжки бутафорят галифэ,

Черный бинокль, доносится владельцу:

«Скука и смерть».

Он уносит в вечер города

Губ дрожанье:

Присевшую сосну, папахи ком.

<44>

ХЛЕБНИКОВ

Вот и этот каменный осколок

Скифа степного зорь, сокола и ковыля,

Горько бросает любезное время.

Под его рукой штурвал дрожал.

Он, ополчившись, каждое слово

Мечником диким сторожил.

Он, опростивший распри и боли

До нежной и ленивой ручья молвы,

Вечный меткий охотник за солнцем,

Зверю верный и тайный друг.

Он, обладающий, богатея одиноко,

Неисчислимой коллекцией миров –

Падает в какие-то черные тени

И погибает в развалинах их.

Как осудить его шаг циклопа,

Руку ласкающую каменное копье,

Мамонта, скучливо глядевшего

Вдаль, через головы нам.

<45>

НОВОЕ ЗАМБЕЗИ

На дороге гиппопотама

Совершенство из совершенств,

Львиный след слепо метит землю,

Предвкушая грозных блаженств.

Ветер антилоп бега, витые

Рога, в ужасе лежа на спине,

Тяжкий храп, пена ноздрей, рот

Вскрыт и частый крик копыт –

И:

Башен неподвижный ночью сарказм,

Карфагенской ночи развалина та,

На которой цепью роет вздох

Неповторимое лицо.

Жгуч дышит воздух круга ландшафт,

Умирай – глубине невольных волн,

Остановишься, едва мольба,

И на темя ложится тяжела

Матери великая рука.

С.П. Бобров. Письма к Андрею Белому 1909-1912.

К.Ю. Постоутенко

Вступительная статья

Письма, предлагаемые вниманию читателя, по многим обстоятельствам необычны. Главное противоречие коренится в несоответствии формы и сущности их коммуникативной структуры: принято считать, что переписка — прежде всего — диалог, а в нашем случае отсутствуют даже формальные признаки диалогичности — адресант практически не предполагает какого-либо ответа. С этим связана и жанровая трансформация — эпистолярий начинает включать в себя элементы дневника, обращенного не только к формальному адресату, но и к себе. Поэтому поиск необходимой формулировки, подчас занимающий не одну страницу, оказывается важнее соблюдения эпистолярных канонов.

Автор публикуемых писем — Сергей Павлович Бобров (1889-1971) — не слишком хорошо известен современному читателю. Из осколков его разнообразного творчества — поэтического, прозаического, критического, живописного, научного, помеченного разнообразными псевдонимами{1}, трудно составить цельный образ — слишком уж велик разброс тем и мнений. То немногое, что написано о Боброве, представляет его деятельность прежде всего в качестве редактора основанных им издательств — недолговечной «Лирики» (1913) и боевитой «Центрифуги» (1914-1922){2}. Предшествующий период неизменно оказывается вне поля зрения. Но именно он отражен в публикуемых письмах и требует от нас нескольких поясняющих штрихов.

Первое из писем датировано маем 1909 г. К этому времени Бобров уже дважды напечатал в журнале «Весна» свои стихи{3} и, вероятно, имел все шансы продолжать свое сотрудничество с изданием, обложку которого украшал нарочито демократический девиз: «В политике — вне партий, в литературе — вне кружков, в искусстве — вне направлений». Однако существование в полулитературе, где под маской объективизма скрывался незамысловатый коммерческий цинизм издателя журнала Н.Г.Шебуева, уже не вполне удовлетворяло честолюбивого стихотворца. Задним числом Бобров припоминал свои тогдашние размышления так: «Конечно, я кое-как догадывался, что весь секрет Шебуева заключался в его полнейшем равнодушии к качеству присылаемых ему со всех сторон стихов — в расчете на то, что все эти крошечные пигмеи-стихоплетики будут теперь на последние гроши покупать у газетчиков его неразборчивый журнальчик»{4}. С особой силой противоречие между «беспристрастностью» редактора и постоянных сотрудников «Весны», с одной стороны, и бунтарской, по их понятиям, тенденциозностью Боброва — с другой, обнаружилось на встрече редакции журнала и его московских авторов: «Мне казалось, — начал я, сбиваясь и ненавидя себя за это, — когда я шел сюда, — что здесь пойдет разговор... живой разговор о той любимой нами поэзии, которой посвящен наш журнал... поэзии, которая так дорога нам всем, кто действительно ценит новую возродившуюся поэзию, кто любит замечательные стихи Брюсова, Блока, Белого, поэтов, к которым сами собой влекутся мечты молодого начинающего стихотворца... а вот вместо этого мы сидим и слушаем унылые рассказы о литературных нравах <... >. «Искушенные» слушали мои кипучие речи с худо скрываемыми усмешками, а Шебуев старательно что-то чертил на своей бумажке»{5}.

«Панегирик новому искусству»{6}, прозвучавший в редакции журнала «Весна», с достаточной откровенностью обнаружил литературные пристрастия Боброва. Однако частично ему удалось реализовать свои символистские устремления уже в рамках «Весны», куда в 1909 г. была отдана рецензия на сборник В.Я.Брюсова «Все напевы» (М., 1909). Трудно, впрочем, назвать рецензией этот неумеренно восторженный отзыв с нотками нехарактерного для Боброва иррационализма: «альманахи «Шиповник», пресловутые сборники «Знания», сотни книг «сегодняшнего дня» — Чулкова, Куприна, Тетмайера, Муйжеля, Андреева, Каменского и т.д. до бесконечности, разные «Литературные распады», скверные переводы Уайльда, «Современные миры» и т. д. и т. д. Тянется, тянется эта серая армия безнадежных, и не предвидится ей конца. И как вспыхивает душа, когда среди этих кричащих обложек с такими загогулинами, что и не разберешь названия книги, — увидишь магическое имя «Валерий Брюсов»{7}. Но так же несправедливо сводить содержание заметки к безотчетному восхищению, игнорируя та кие, например, строки: «На наших глазах из всеми изруганного, оплеванного «декадента» вырос громадный утес мысли и мечты. Раньше ожесточенно ругали, теперь — говорят с уважением и раболепием или с затаенной злобой»{8}.

Обеспокоенный тем, что лишенная эстетического чутья журнальная критика стремится поместить новую литературу в прокрустово ложе нормативных представлений, Бобров пишет и «возражения на критику» — отклик на книгу Т.Ардова (В.Тардова) «Отражения личности. Критические опыты», где та же мысль проводится с еще большей настойчивостью: По <... > удобному и покойному пути — филистерского приспособления к символизму — ползут все эти господа Ардовы, Абрамовичи, Измайловы, Ляцкие, Айхенвальды и т.д. вплоть до Шебуева. Вчера еще они кричали: «да, теперь мы знаем, что такое символизм: это все, перед чем можно воскликнуть — черт знает, что такое!» — сегодня они пресерьезно рассказывают Вам, что «Брюсов — революционер формы» (великое открытие), у Белого в стихах-де видится «самая ясная, пежная поэзия», а потом вдруг совсем неожиданно для них прорывается вчерашняя ругань»{9}. Итоговый вывод столь же неутешителен: «Книга г.Ардова — тягчайшее оскорбление символизма. Мы кичимся тем, что наша литература — всеобщее достояние; скорее падо бы плакать об этом! Все захвата, но грязными руками эпигонов»{10}. Разумеется, эта рецензия не могла (и не рассчитывала, как видно из упоминания Шебуева) появиться на страницах «Весны»; своей неприкаянностью она фиксировала переходность момента. К этому же времени, вероятно, была написана и не дошедшая до нас рецензия на «Урну» А.Белого, вышедшую в том же году"{11}. Устав от беспорядочной рассылки собственных стихотворений и рассказов, лимитировавшейся лишь финансовыми возможностями, и прекратив бесплодные попытки создания вокруг «Весны» группы единомышленников, Бобров отложил на время мечты о собственном журнале{12} и решил попытать счастье в личном знакомстве с боготворимыми кумирами, о чем и записал, слегка испуганный собственной дерзостью, в дневнике: «Еще я хочу выкинуть совсем гениальную вещь — снести Брюсову на просмотр мои стихи! Если завтра достану денег, то куплю тетрадь, спишу избранные стихотворения и с подобающим письмом снесу Брюсову. А потом еще Белому и Сергею Соловьеву. Может быть, из этого что-нибудь выйдет»{13}.