Читать интересную книгу Неудержимолость - Стефания Данилова

Nimeni nu nevadesparti[1]

Таким, как мы, полезны время и расстояние.Они обтёсывают все камни и поят хмелемтак, что проснувшись рядом с тобою, я небоюсь, что мы чего-нибудь не сумели.В шесть я играла на укулеле и на баяне.Но вот мне двадцать: нет ни баяна, ни укулеле.

Мы не сумели сказать друг другу два наших именив той красоте, синеве и золоте прошлогоднем.Я не посмею сказать «останься со мной», «люби меня»быть может статься, ты чудотворец. Но не угодник.Но я посмею сказать другие слова, и nimeninu ne va despartf, поверивших в день субботний.

Таким, как мы, из воздуха ставят памятники дышат им. Он свеж и неиссякаем.Пока мы бьёмся за каждый вдох тяжело и маетно.За каждый выдох в огне безумствуем и сверкаем.Горит свеча. Покачивается маятникв такт музыке, не старящейся с веками.

Так заживо умерев, оживают намертводва человека между черновиками.

Девятнадцать и четверть века

На часах было девятнадцать и четверть века.Мир был зелен и прост, как яблоко дяди Стива.Человек влюблён в человека, влюблённого в человека.Неплохой пример для ретроспективы,для бульварного чтива и золотых изданий,для того, кто никем никому никогда не станет,для студентки, опаздывающей на поезд,что увёз бы её в самый белый часовой пояс.

Это было вчера. Прошедшее время – этовсё, что набело в силах переписать поэты,вот и я – переписываю проваленный госэкзаменгод спустя, про всегда together, всегда zusammen.Жить от любви, не умерев, как в прошлыйраз, казалось решительно невозможным.И смотрите, живу, живу, а не в жизнь играю,этой жизни, как Богу, нет ни конца, ни края.

Марш – пока что не Мендельсон, но уже торжествен.А сегодня нам двадцать и двадцать шесть, мыпродолжаемся там, где дым, разговор и песня,все становится интересней и интересней,мы носим груз 200 так же легко и просто,как добрейшие в мире вести. Преград для ростане существует. Есть потолок, в которомтрещина, откуда звучит повторомвызвавшее слёзы диминуэндоот прорвавшего счастья.

Счастья того момента.Not when I've got acquainted but when I've really met You.

От часов, на которых девятнадцать и четверть века,я бегу, и впервые не задохнусь от бега.Круг замкнулся. Альфа схватила за хвост омегу:

Человек

находит

искомого

Человека.

«Вы сказали мне «нет» в переполненном зале…»

Вы сказали мне «нет» в переполненном зале.Этот вечер никак не стремился к концу!Вы молчали. Но Ваши глаза мне сказали,что я Вам не по сердцуи Вам не к лицу.

Я уехал, поймав побыстрее маршрутку,недоеденный ужин оставив врагу.Вы, мои чувства к Вам обратившая в шутку,танцевать оставались на том берегу.

Я не видел Вас жизнь.Я терялся в случайныхманекенах, одетых в шелка и меха,в дорогих – но не сердцу! —кофейнях и чайных,я названье искал для восьмого греха.…

Ты сказала мне «да»,в зале осиротевшем.Ты сказала мне молча, кивнув головой.(если б только ты это промолвила прежде!до момента, как Вы обратились Тобой!)

И мне нравился я,ни в кого не влюбленный,кроме улиц и набережных по ночам.Ты сидишь в тишине,запивая креплёнымгрусть, бегущую темной волной по плечам.

Наши чувства, решив поменяться местами,не учли нас самихв этой страшной игре,разведя нас большими ночными мостами.

Я – на том берегу.

Это – мой восьмой грех.

«я видел мир, и мириады лиц…»

я видел мир, и мириады лиц,счастливых, грустных, мертвых и живых,я поднимался вверх и падал ниц,и шел вперед, навстречу мне шли Вы.Вы без зонта под проливным дождемспешили прочь иных касаться губ!Вас постоянно кто-то где-то ждет;зал ожиданья мне, увы, не люб!я выбрал залу, где играет вальс,и закружился с женщиною в нем.шло время, я не вспоминал о Вас,а Вы горели без меня огнем!прошли года, хотя – всего лишь год,день как три осени тянулся в городах!Вы наконец уйти решили отсвоей тоски и вновь прийти сюда!я был не связан более кольцом,я выпущен был птицею из рук,и Ваше позабытое лицородней всего мне показалось вдруг!…

теперь, когда Вы были так близки,как блеск ножа смертельного во тьме,страницей загибаюсь от тоскии остаюсь один в своей тюрьме,здесь нам обоим не о чем жалеть!здесь на обоях тень влюбилась в тень,как так могла душа отяжелетьи не взлететь в один прекрасный день!

как так могло случиться, что огоньпереметнулся вдруг с меня на Вас?когда ладонь, накрывшая ладонь,«потом» переиначила в «сейчас»!вот так растут в плену чужих теплицжеланные ненужные цветы.

я видел мир,

и мириады лиц

соединяли в нас

свои

черты.

«Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу…»

Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу перевести всю речь, что после нее осталась засохшей глиной в моей горсти. Я из нее бы слепила Будду, каким он видится мне во сне, но получается кукла вуду и я не знаю, что делать с ней.

Во мне вчера говорили вирши, но замолчали наперебой, и небеса несомненно выше, чем прибережный морской прибой. Была б я этими небесами, была бы каждой из чаек в нем, когда бы мне не понаписали про то, что надобно быть огнём, ты что, ведь это кому-то нужно, ведь есть и путники, и дожди. Я незамужня, я бесподружна, мной ненавидимо слово «жди».

И я б грешила напропалую, и отдавала бы за гроши себя, истасканную и злую, зачем вам я как ловец во ржи? Все только падают в эту бездну, предупреждениям вопреки, и нет, наверное, бесполезней моей протянутой к ним руки. Вот потому ни руки, ни сердца, раз ни кола, ни двора нема, отец нахмурен и мама сердится, что дочка горькая от ума, а быть бы сладкой, а быть бы слабой и не разыскивать по уму, но нет со мной никакого сладу уже, наверное, никому.

Во мне сейчас говорит усталость, но ей недолго еще толкать дурные речи свои осталось с пятиметрового потолка. Во мне, сама того не желая, спит сердоликовая сова, но между делом, она живая. Она готовит свои слова. Я приготовила летом сани и для зимы запаслась огнём.

Я буду этими небесами.Я буду каждой из чаек в нем.

Сентябрьское письмо тебе

Твой дневник мёртв с четвертого марта,как и дом, в чьих окошках ни зги.Как прокуренный тамбур плацкарта,где, себя не найдя от тоски,я звонила тебе, проезжаяпетербургских окраин леса,и большая была пребольшаянаша ночь, что длиной в полчаса.

У тебя есть веселые детки.Ты их учишь ча-ща и жи-ши.Понарошечку, исподволь, редко,ненадолго, чуть-чуть, но пишимне о том, кто пятерку получит,кто четверку, а кто и трояк,расскажи, чем они меня лучше,почему я совсем не твоя.

Отчего мне тебя, как коросту,ноготочком с души не содрать?Не придуман такой патерностер,чтоб тебе предо мной замирать.И всесильный Васильевский островсупротив меня выставил ратьтех, кому так легко и так простоприходить на него умирать.

Ты живешь на какой-то из линийто ли острова, то ли руки,хироманта они разозлили, —я и жизни живу вопреки!Мне не стыдно уже больше годагнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,и с какого такого глаголая пишу и живу – о тебе?

Я – плохая любовница, милый.Оттого, что в ночи я стоюпод окном, и глаза устремилав непроглядную темень твою!Я – хорошая смерть, мой хороший.Домотканой, посконной, босойя по каждой брожу из дорожекс перерезанной рыжей косой.

По тебе я обрезала косы,нить с тобою обрезать забыв.Тоскоглазый, печальноволосый!Мне ль свое деревцо – на гробы,на лохань, на последнюю парту?Исковеркай меня! Искорёжь!Твой дневник мёртв с четвертого марта,ты во мне – никогда не умрешь.

Миллениум

Удержаться не раз, не два, и не три с другими, нопредпоследнее им отдавая без сожаления —чтобы это последнее было твоим, а именно —миг, когда «милый мой» перерастет в Миллениум,пробуждающийся между нами двоими наодноместной планете без отопления.

Поздравляйте меня без доли предубежденияв переполненном зале вечного ожиданияодновременно с Новым Годом и с Днем Рождения.Собиранья башкой углов, по углам шатаниябольше нет, смастерили крепко развал-схождение.Я теперь не растение. Я теперь – нарастание.

Нам завещан был нрав крутой и немного временичтобы, как в старом добром, сыграть в антонимы.Сила лёгкости, а не тяжести. Сила тренияне влияет на свет, рождаемый меж ладонями.Свет прольется на лист, утвердив договор дарениясердца размером с Новую Каледонию.

Красотой с неё. Синевой. И другими данными.Глина на голубой крови не боится обжига.Чтобы мы становились легендой, а не преданиемнас огню, медным трубам, воде и всему хорошему —не найдется мне ни оправы, ни оправдания.Но найдется в руке рука и карманный Боже мой,и простые слова.И вера моя, покрывшаяпервым снегом пути железнодорожные.

И – поверишь ли? – мы,летающиенад крышами.

Мы, казавшиеся практически невозможными.

«Раскололся твой хрустальный шар…»