девица, вьющиеся черные локоны иногда вспыхивали серебром, хотя на вид ей было лет 20-25 не больше. Обращаясь к хозяйке, она не долго, задержала на ней взгляд, ощупывая и как бы смакуя, каждый видимый предмет в избе.
– Опера, миленькая, спасибо тебе, я все сделала, как ты сказала, – она на ходу бросила куртку на табурет, сюда же плюхнулась, поставила на стол большую дорожную сумку, продолжая тараторить:
– Золу приготовила, соль тоже, галстук его у меня остался, галстук подойдет? Дальше – оловянная пепельница, правильно я говорю?
– Ой, ты не одна? – услышав надсадный кашель со стороны занавески, забеспокоилась девица, выдернула куртку, на которой сидела и попятилась к двери.
– Сиди, Оксанка, раз пришла – беззубо прошамкала старуха. Затем, медленно, с достоинством, и, даже где-то с гордостью, взяла с припечка5 алюминиевую кружку с отваром, отпила сама, отбросила тряпье с лежанки, приподняла почти невесомое тельце и стала осторожно вливать горячий напиток в полуоткрытые губы ребенка.
– Ты, че, Опера, домовенка втихаря родила, а теперь выхаживаешь? – глаза у девицы округлились донельзя, одновременно страх и любопытство толкали ее вперед, она на цыпочках подошла и встала за спиной старухи.
– Не твоего ума дело, может и родила…
– На новорожденного не похож. Ты что опыты над ним ставишь? Годков шесть будет. А с волосами что? Что это за пучки? Неужто это все, что от волос осталось? А голова-то квадратная… Она перешла на шепот, прикрыв пальцами рот, но вопросы из нее так и сыпались.
– Не квадратная, а идеальная – раздраженно ответила старуха.
– Идеальная – это когда круглая – посмела перечить Оксанка.
– Круглая – это круглая, а у нее голова идеальная – прошипела старуха. – Худющий-то какой, рученки, прям, насквозь светятся…Ты, что в погребе его держала? Мертвеца краше в гроб кладут.
Слушая только себя, пожирая глазами ребенка, она сыпала и сыпала вопросами.
– Цыц, оторва, затарахтела… Может и в подвале…Осторожно перевернув ребенка на бок, прикрывая тряпьем от чужих глаз свою находку, старуха опрокинула остатки напитка себе в рот, сглотнула и захихикала:
– Может и опыты, тебе какое дело? Спрашивай да убирайся, глаза б мои вас не видели.
– Да ты что, Опера, обиделась? На-ка вот, я тебе печенье принесла и молочка, а это ступка новая, из дуба, как и заказывала „Дуб-дубище, дай мне силу-силище”, звонко захохотала Оксана и тут же осеклась, наткнувшись на злющий взгляд колдуньи.
– Я тебя предупредила еще в прошлый раз, Оксанка, больше сотрясать воздух не буду, знания даются свыше или передаются от матери к дочери…
– А может маменька моя и передала мне еще в утробе знания эти самые, да только сказать не успела, погибла ведь трагически, сгорела от водки, да ты знаешь, сколько раз я рассказывала. Ну вот, скажи, отчего зудит во мне этот интерес к колдовству всякому? – она порозовела от удовольствия, озвучивая запретную тему. Там, в городе на нее косо поглядывали и давно уже сторонились знакомые, подсознательно чувствуя, что с ней что-то не так. И только здесь она вся раскрывалась не оглядываясь, набивалась в подруги, выуживая знания по крупицам.
– Не мое это дело. Хочешь приворот сделать – делай, да только знаю я – бегать тебе ко мне аж до самой моей смерти. Так что поспешай.
– Да ладно тебе, Опера, ты у нас еще боевая, ты еще и меня переживешь. Тебе сколько лет-то?.. Ну, ладно, можешь не отвечать сейчас, потом сюрприз будет, – опять засмеялась гостья, украдкой пронзая взглядом занавеску.
Будя глазами зыркать, вертихвостка, зуди по делу, а то поленом огрею.
Опера подсела к столу, с прохладцей, стала перебирать продукты принесенные Оксанкой, надолго задержала в руках ступку, любовно поглаживая деревянный предмет, как бы привыкая и приручая его к себе.
– Меня вот нюансы интересуют – мне его образ надо в голове держать, да только в последний раз как виделись, он такую физиономию скорчил, что я и сомневаюсь, удастся ли приворот, а сомневаться ведь нельзя, правда? Так может мне первую ночь с ним вспоминать, да только пьянющий он был, а так счастливый… Уж чего он только не вытворял со мной, сказать стыдно, она глубоко вдохнула – и стало ясно – сейчас посыпятся скабрезности, «подруга» резко прервала ее.
– Не действие вспоминай, а отношение к тебе, фибрами его ощущать надо, фибрами – дубина стояросовая, вон, отседова! Ииишь – ты, в ученицы записалась, видала я таких учеников! Зудит у нее – зудит – почеши, а меня нечего в компанию приглашать!
Опера с грохотом поставила ступку, постучала узловатым пальцем Оксане по макушке – лицо ее побагровело, руки затряслись, и казалось, из глаз вот-вот посыплются искры.
– Вон, я тебе сказала, что б духу твоего тридцать три дня здесь не было тупица беспамятная, во-о-о-о-н! – и она на самом деле с угрожающим видом направилась к стопке с поленьями.
– Да помню, я, все. Помню. Почему это я беспамятная? Ладно, ухожу уже, ухожу. Обиженно тараща глаза, не в силах замолчать, продолжала “маленькая колдунья” бубня себе под нос – в полнолуние, свечку зажечь, сесть к столу, провести ритуал, никому не рассказывать, ему на глаза не показываться, аж, пока сам не придет.
Отбарабанив зазубренный урок, схватила куртку, пустую сумку и вылетела из избы, громко хлопнув дверью. Через секунду она просунула голову в дверной проем.
– А почему именно тридцать три дня, то, а?
В ответ, сухое полено со свистом пролетело через всю комнату, и ударилось, ровно в то место, где только что торчала голова Оксанки.
Глава 3
«Пробуждение»
Седьмые сутки валит снег не переставая. Тишь в лесу – оглохнуть можно. Деревянная избушка видна, только тогда, когда идешь к ней по тропинке, которая, впрочем, была хорошо утрамбована, видно за зиму не одна пара ног и не единожды сюда захаживала. Сугробы сравняли избушку вровень с крышей, и при определенной доле фантазии можно было принять ее за берлогу с дверью. А короткие тропинки, в основном за дом, определяющие места жизнедеятельности, сейчас почти не видно.
Дверь с трудом отворилась изнутри. Старуха с горшком в руках протиснулась сквозь образовавшийся проем, валенком отбросила наваливший за ночь снег и, попривыкнув к свету, воззрилась на содержимое «ночной вазы».
– Так-так, неплохо, неплохо, – приблизив горшок к носу, она понюхала, покивала головой, окунула указательный палец в желтоватую жидкость, лизнула ее, опять кивнула, еще раз оглянулась вокруг хозяйским взглядом – забормотала: – «Вали, вали «лапастый», скоро твой срок придет, а мой наверняка отодвигается», – и засеменила за дом, утрамбовывая валенками скрипучий снег. Вдруг, тучам надоедало хмуриться, и они открыли блёклое зимнее солнце. Перед носом старухи радостно плясала одинокая снежинка пронзенная внезапным лучиком и старуха нежно заговорила с ней, – красавица, ты совершенна, твоя симметрия идеальна, не приближайся ко