— А-а! — дружно обрадовались все: — Иван Николаевич!..
Вошедший — городской голова — отирал платком круглое, раскрасневшееся лицо. Присматривался, от огня закрываясь. Сразу видно — свой, желанный.
— Наше вам… — прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому — кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
— Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые…
— Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения… — с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
— Говорите, поручик…
Все смотрели на Шумана.
— Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, — палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что — рано или поздно — нас действительно окружат. — Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
Зажужжал встревоженный улей.
И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус…
Полянский твердо и спокойно сказал:
— Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным…
Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
— Вы простите меня, Георгий Петрович… но как же это?.. — его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. — Вы выводите из города самую отборную часть… А… мы-то как же?
Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
— Я спрошу у каждого его мнение, — сухо решил Полянский. — Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
— Я… с Иваном Николаевичем… — извиняюще прохрипел старик.
— Вы? — к Мурзанову.
— Я… как прикажете…
И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
— Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, — подчеркнул, — действительно надежна…
— Не смеете сомневаться! — злобно сказал хорунжий.
— Выступление решено, — объявил Полянский.
Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
— Что же это вы, Иван Николаевич, — весело упрекнул, — да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы… — хлопнул по плечу Орешкина, — в прах сотрут эту шваль!..
— Верно, — вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, — да как-то оно страшновато! Не военный я.
И, уже повеселев, хорунжему:
— А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни… Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, — так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые…
— Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется…
— Ну, вы все-таки… молодые люди, там не очень! — остепенил Полянский.
— Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики… Жалеть не будете…
— Ну, хорошо, хорошо, — заторопил Полянский, — пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, — Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек…
— О-о! — обрадовался Малинин, — значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер…
* * *
Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок — колыхающимся пологом.
Гудит сборня, раскачивается.
Многопудовые замки щелкают — отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
— У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! — от оратора, от стола, над которым паутино в высоком углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
— Мать чесная! — восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, — от милиционера бы послушал!..
— Говорил я… — понял, да невпопад, один старичок.
— Чо говорил? — окрысился парень, — да тебя, старый, ты туяс…
— Дай ему, Кешка!..
— Клюнь, клюнь его носом!..
— Стану я о дурака нос тупить… — обиженно рассудил Кешка и успокоился.
Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
Жесткая забота — Ильинский фронт.
— Ревнивая забота — соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова — подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то…
— А, ведь, терпят…
— Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
— Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
— Пошлем молодняк в подкрепление.
— Эдак што ж… и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
— А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
— Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут — вспомнят…
— Лучче своим отдам, чем кровопивцам…
— Правильно, дядя Митрий!
— Рассудил…
— Да здравствует гарнизация!..
* * *
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
— Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил — скатиться норовит.
Баба у колодца нагнулась — журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
И сейчас, как при отцах, при дедах — обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
— Стой! — гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки — за уздцы.
— Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
— Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
— Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал…
— В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
— Ага! — восторгается Баландин, — пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
— Из города хлюст…
— В темную его!..
— Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая…
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт — из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают — лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум — не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
— Николаха… ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.