Золотой жар солнца в переливах ледяных узоров стекол.
— Страх как хорошо сейчас сидеть и мчаться в санках…
Вздохнула и отказалась.
— Сегодня вы недобрая, — с обидой и мольбой настаивал Малинин.
Нет. Мысль одна, как гвоздь, забита в голову. Пожалуй, как волшебный хрустальный шарик, которым гипнотизер пленяет волю пациента. Но было хорошо уйти в себя и в то же время слушать. Не одинока так она, когда сидит тут кто-то рядом. Просящий голос будил в ней жалость. И ведь недавно эта жалость едва не разгорелась в яркую, светящуюся точку. Надуманную, сочиненную точку. Она могла бы убедить, уверить сердце, и Мария Николаевна пошла бы ей навстречу, в какую угодно тьму… Теперь как будто пелена сползла с глаз. Она взглянула на Малинина и словно в первый раз увидела его. Вскочила со страдальческой гримасой:
— Вы извините… мне нехорошо… — и вышла.
Малинин изумился. Потом рассердился определенно.
* * *
Один из взводных роты Орешкина давно приготовился дезертировать.
Инстинктивное чувство опасности в оплетавшей их сети кровавой неразберихи подсказывало даже самым тупым, что добром все это не кончится, и не один крестьянский парень, укладываясь на казарменных нарах после вечерней поверки, тоскливо думал о будущем и строил планы спасения.
Орешкина все ненавидели и боялись.
Когда был объявлен поход, очень обрадовались.
Какой-то выход.
Сейчас в стороне от смущенных солдат остановился взводный, только что выполнив какое-то поручение. Остановился, запыхавшись от быстрого бега, опершись на винтовку.
Видел медленно подходящего с револьвером Орешкина.
Длинно вытянувшегося Еремина — без шапки.
И то, что кругом была родная, деревенская обстановка и рядом, плечом к плечу, не стоял обычный сковывающий строй, и то, что предметы не ясно виднелись во мгле туманного рассвета, — помогло человеку выступить из солдата…
И, когда убийство оскорбило утреннюю зарю, взводный поднял винтовку и направил ее в офицера.
Как решившийся на отчаянный скачок в глубину, крайним напряжением воли он как бы прервал течение своих мыслей, а остальное доделали его руки.
Орешкин метнулся от поднявшегося дула и скачком бросился назад.
— Ко мне, господа офицеры…
Тонко визгнула пуля.
— Ко мне…
Тогда стоявший в другой стороне молодой белобрысый парень словно во сне вскинул ружье и выстрелил.
Острой иглой прожгло через спину…
Вытаращив глаза, Орешкин остановился, повернулся, увидел бегущих к нему, нелепо отмахивающихся руками офицеров.
Вперебой затрещали вдогонку сухие хлопки.
Удар в плечо, в ноги…
Перестал стрелять взводный только тогда, когда опустевшая коробка остановила затвор. Сунулся за новой обоймой, да увидел смешавшуюся в груду бившихся по снегу тел и остановился.
А рядом еще достреливали вложенные патроны трясущиеся люди…
Прошла минута, и все отрезвели, все притихли и, как пар, растаял карательный отряд хорунжего Орешкина. Не было больше солдат. Была крестьянская молодежь с патронташами и ружьями, так просто, в одно мгновенье, стряхнувшая с себя кошмар всесильного, гордого и неумолимого закона…
Восходило багровое солнце, и кругом, словно витязь седой, стоял серебряный лес спокойный и бесстрастный.
* * *
Сонные сумерки над рекой. Занавес небосклона волокнистыми, мягкими массами перегнулся от края земли и до края и давит, задвигает узкую щель горизонта, и льется из щели горящее, рубиновое море, разливается и тухнет в бесконечности снегов. Улица на самом берегу отсекается обрывом, и домишки серой вереницей уселись на гордой высоте и стеклянным, бездумным взглядом окон смотрят на дальние цепи гор, задрапированных фиолетовой дымкой.
Под откос, вприпрыжку, по скользкому скату сбежал оттуда, сверху, Баландин на ровный, снежный лед реки.
Час был поздний, послеобеденный и дорога безлюдна.
И не дорогой этой к тому берегу, к вокзальной части города хотелось итти, а снегами уснувшей реки, по карминным мазкам заката, к лиловой грани гор-шатров.
«Эх, — вдыхал Баландин морозный воздух, — почему так хорошо? Это — мне. А как Архипову или, скажем, начальнику контрразведки? Один и тот же час, один закат и вечер, для каждого по-разному… Впрочем, это пустяки. Но вышло — превосходно».
И, вслух, с ребяческим злорадством:
— Во-первых, шпик уехал на небо и… совершенно даром. Бесплатно. Ибо за это мы ничем не заплатили. А потом… потом — какая морда сейчас у всех этих Малининых?.. А все-таки не избежать мне с ним беседы… Вот бы встретить здесь, да вечером…
Загоревшаяся фантазия нарисовала пустынную дорогу и важную, кормленную фигуру Малинина. Идет навстречу. Наверное бы понял сразу…
— А я бы и не стал скрывать. И прямо в грудь, в лицо — прими, подлец, что заслужил! Кто услышит отсюда выстрел?
Оторвался от дум, вперед глянул.
То, чего весь день ждал не сознавая, о чем не мыслью думал, а душой улыбался, — перед ним.
Черная, стройная фигурка женщины идет с того берега.
Почему он счастливый такой?
Еще далеко.
Может, не она?
Нет, не ошибается. Уж слишком радостно трепещет грудь.
Она. Идет наверное с прогулки — с нею лыжи.
Узнала и тоже, как будто бы, заколебалась: итти ли дальше?
Но разве можно разойтись на узкой полосе дороги, в открытом поле?
Сверкнула глазами и, беспокойно улыбнувшись, остановилась.
В тихом восторге Баландин шапку снял и так стоит, и ветерок чуть-чуть шевелит волосы, и головы обоих облиты тягучим, пурпурным светом…
Ничтожные, пустые фразы.
— Как поживаете?
— Куда идете?
Но смысл не в содержании, а в самом звуке слов, в возможности их говорить друг другу.
Ему, Баландину, хотелось бы весь век стоять так на реке…
И в то же время страшно за прекрасное мгновенье, страшно вот сейчас разрушить чем-нибудь неосторожным…
Она сказала:
— Хотите, послезавтра мы отправимся на лыжах?
Да, да, — конечно. Утром? Он будет ждать. Там, на повороте…
Нельзя же больше говорить?
Он желает ей всего, всего хорошего — уходит, почти бежит.
Потом, пронизанный тоскливой грустью, останавливается и, обернувшись, смотрит.
Она вдали, уже у берегов. Изящная и черная фигурка…
— Поберегись! — свирепый окрик сзади.
Баландин отскочил.
Взметая снег, мелькнул рысак. И, как-то сбоку, угрюмо, подозрительно взглянуло на Баландина лицо, укутанное в мех.
Узнал: Малинин.
Быстро режут дорогу санки. Вот уже на половине реки. Приближаются, догоняют ту, дальнюю, дорогую точку. Остановились.
Эх, злоба, зверь таежный… Туда бежать? Схватил порыв, сдавил, задушил его. И, не глядя, не оборачиваясь, пошел своей дорогой, унося зазубренную стрелу, качавшуюся в такт шагов в живой груди…
* * *
На четвертой версте от города, там, где уже давно окончились станционные постройки, от стальных путей, уходящих к востоку и западу, отрывается пара узеньких рельс и ползет в неизвестность снежного поля, к темным кустам. Там заброшенный, старый карьер, где когда-то ломали камень.
И туда по вечерней заре тянутся черные тучи ворон с многоголосым перекликом.
Боятся в городе этого места.
И когда отряд хорунжего Орешкина перешел к партизанам, перебив офицеров, а Кошкин дал ему имя — 1-й краснологовской полк, то все — и друзья, и враги — решили, что вот теперь-то и начнется самое главное. Глубже всех почувствовал это Кошкин и, оставив полк в Логовском своему заместителю, вместе с двумя партизанами решился на дерзкую разведку к самому городу искать этого главного.
— Хуже не будет, — сказал он своим, — а, может быть, что-нибудь высмотрю.
На лыжах, зайдя бездорожными полями, пробрались они к брошенному карьеру и в одном из заколоченных бараков основали свою базу.
Один партизан, N-ский житель, отважился отправиться в город, чтобы найти Баландина и знакомых железнодорожных ребят.
— А ведь не идут, — озабоченно поговаривал Кошкин, с крыши, из чердачного окна высматривая.
Его спутник, длиннобородый, красивый мужик, выколотил трубку о переводную балку, на которой сидел, и равнодушно отозвался:
— Может, пымали? Тогда и за нами припрут. Не стерпит Фролка, как калеными шомполами прижгут…
Изматерился Кошкин, ядовито спросил:
— А ты вытерпишь?
И так же равнодушно ответил мужик:
— Може и я не вытерплю. А може и сдюжу…
— Стой, идут… — Кошкин припал к окну, — подь-ка, Митрий.
Не спеша подошел, привычным глазом промышленника сощурился на далекие кусты.
— Они… Фролка!
— Вот стервь! — восхитился Кошкин, — кого же он с собой тащит? На Николу быдто не похож…
— Городской… — иронически заметил мужик, — ишь, на лыжах-то, как петух в сапогах…