Женнихен осталась без работы. Семья, которая наняла ее в качестве гувернантки, отказала ей от места, «потому что они сделали ужасное открытие — я дочь главаря поджигателей, который защищает эту ужасную Коммуну». {40} В любом случае, маловероятно, что она смогла бы долго выполнять обязанности гувернантки — нельзя было игнорировать пачки писем от обездоленных беженцев, требовавших помощи и внимания. Письма из Италии, Швеции, Франции, России и Гонконга накапливались, и хотя с разгрома Коммуны прошло уже много месяцев, поток беженцев не иссякал. Кроме того, приезжавшие в Лондон были все беднее и беднее — последние деньги у них уходили на то, чтобы выбраться из Франции. Женнихен проводила дни, бросаясь из одного конца Лондона в другой, уговаривая, кланяясь и выклянчивая, передавая написанные ею же письма с просьбой оказать помощь… все для того, чтобы найти хоть какие-то средства для бесконечного потока несчастных изгнанников. Это была изматывающая работа, и 27-летняя дочь Маркса чувствовала себя не слишком хорошо. Доктора диагностировали ей плеврит, и у Женнихен время от времени случались обострения болезни; в общем и целом, нормально дышать она не могла никогда. Дух Женнихен стремился работать, тело — жаждало отдыха. В письме Кугельманну в декабре 1871 года она отмечает, что, несмотря на все усилия, ей не удается обеспечить поддержку всем беженцам. «Работодатели не хотят иметь с ними дела. Людям, которым удалось найти работу по поддельным документам, отказывают от места, как только узнают, кто они на самом деле…. Их страдания невозможно описать — они практически голодают на улицах громадного города — города, в котором каждый сам за себя…» {41}
Самое отчаянное положение было у прибывших в ноябре 460 человек — они смогли покинуть Францию после того, как 5 месяцев провели в тюрьме на северном побережье Франции, пока правительство не определило, что они не подлежат преследованию и наказанию. Они высадились в Англии без еды, без денег, без теплой одежды, под проливным дождем и пронизывающим ветром; им было предложено обратиться за помощью в консульство {42}. Сотни нищих, без гроша за душой, людей пешком отправились в Лондон. Некоторые смогли найти возможность обратиться к Интернационалу, но его средства были почти исчерпаны, поскольку нуждающихся было очень много {43}.
Несмотря на трудности и накатывающее иногда разочарование и отчаяние, Женнихен снова начала петь. В письме к Лафаргу Энгельс говорит, что ее голос стал сильнее и чище, чем прежде. Он относит это к улучшению состояния ее здоровья {44}, но на самом деле то был знак, что Женнихен влюбилась.
По возвращении в Лондон, Шарль Лонге немедленно связался с Интернационалом и Генеральным Советом, одновременно возобновив отношения и с Марксом. Во время своих прошлых визитов он заинтересовался Женнихен, однако никак этот интерес не проявил. Теперь он выражал свои чувства откровеннее, и Женнихен не отвергала его ухаживаний. Легко понять, почему. Во-первых, Лонге искал спасения: совсем недавно он был в самой гуще событий, и на душе его еще остались эмоциональные шрамы после страшных недель в Париже и не менее ужасных дней скитаний в попытках спастись. Во-вторых, он был, конечно, не Флоранс — но по-своему благородный и достойный человек. На самом деле, он был гораздо больше похож на отца Женнихен, чем ее прежняя любовь. В свои 32 Лонге был человеком действия только тогда, когда это действительно было необходимо, но гораздо комфортнее чувствовал себя в качестве писателя и мыслителя. Его история чем-то напоминала историю Маркса. Он происходил из буржуазной семьи, родился в Нормандии, учился праву, восстал против собственного сословия; издавал самую популярную во Франции газету социалистов, был отчаянным и свирепым спорщиком, за свои политические взгляды был изгнан из нескольких стран.
Возможно, еще важнее — с точки зрения Женнихен — было то, что Лонге почитал ее отца. Ни один человек в мире не мог потеснить Маркса в сердце и уме его старшей дочери. Ее будущему супругу нужно было понять это — и понять, почему это именно так. Лонге удалось и то, и другое.
Семья не знала, что их отношения переросли в более интимные, пока в начале 1872 года Женнихен не проронила невинное, но вполне разоблачительное замечание. Маркс объявил, что собирается пойти к Лонге на квартиру, чтобы обсудить с ним статью в газете. Женнихен выпалила: «Должна предупредить, ты не найдешь его дома, он отправился по делу к Юнгу».
Отец, мать и Энгельс замерли, рассказывала Женнихен Лонге, и посмотрели на нее, «не проявив, впрочем, никакого удивления, что я так хорошо осведомлена о твоем местонахождении». {45} Не в силах больше скрывать свои чувства, влюбленные решили, что Лонге должен провести «конференцию» с Марксом 19 февраля и попросить у него руки Женнихен. Когда она предложила не видеться до этого момента, Лонге ответил, что не может ждать — «два дня кажутся вечностью». Он предложил ей как бы случайно прийти к Энгельсу вечером в воскресенье, когда и он будет там. Женнихен должна была петь в эти выходные, но у Лонге, разумеется, был приоритет.
«Я хорошо знаю, обожаемая моя, что ты хочешь спеть мне то, чего никогда не говорила, но я читал это в твоих глазах, и это признание, без всяких слов, сорвали мои губы с твоих уст».
Лонге не видел никакого риска в их якобы случайной встрече, потому что не мог представить себе, что кто-то — и менее всего отец Женнихен — сможет догадаться об их чувствах, если они сами не скажут о них открыто.
«Предположить, что я люблю тебя так, как я люблю тебя — значит, уметь любить так же, а это невозможно! — писал Лонге, перефразируя Гете. — Как бы там ни было, я мечтаю о тебе… и я хочу целовать тебя всю жизнь». {46}
Ужас Женнихен от мысли, что Лонге должен встретиться с ее отцом, а также тревога по поводу того, что замужество положит конец ее самостоятельной и независимой жизни активистки и писательницы, сквозят в почти деловом по стилю ответе на страстное письмо любовника: «Насчет «конференции» в понедельник: я очень обеспокоена тем, что ты наденешь черный галстук вместо обычного красного — он тебе совершенно не идет».
Женнихен признается, что краснеет при мысли о том, что могла бы подумать ее русская подруга, революционерка Елизавета Дмитриева, прочитай она это:
«Как противно ей было бы, как она была бы разочарована! Она отдала мне свое сердце, считая героиней, второй мадам Ролан… Не забывай, что это именно ты лишил мир героини». {47}
К сожалению, у нас нет письменных свидетельств о том, как прошла встреча Маркса и Лонге, но результат был тем, на который все надеялись: Маркс дал согласие на брак. Теперь и мадам Маркс была не против. Она пишет Либкнехту:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});