Через некоторое время приглушенную речь двух Пожирателей Смерти вновь прервал громкий голос Беллатрисы:
"Откуда скорбь твоя? Зачем ее волнаВзбегает по скале, чернеющей отвесно?Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной,Исполнена душа, где жатва свершена.Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный,Как правда горькая, что жизнь — лишь бездна зла;Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный,Чтоб на уста печать безмолвия легла.Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно светаИ чьи улыбчивы невинные уста, –Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета?Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта!И пусть утонет взор в твоих очах лучистых,Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых[91]".
Белла оторвалась от книги и подошла к столу. Через плечо женщины она стала читать текст написанного посланья. Усмехнулась. Тем временем Ада закончила и, трясясь всем телом, стала сворачивать пергамент.
— Куда? — коротко спросила Беллатриса.
Женщина стала объяснять, и вскоре во вспышке почтового заклинания письмо исчезло.
— Нам остается только ждать, — улыбнулась Белла. — И где же наш чай? Как вы живете с такими нерасторопными слугами? — расхохоталась она, взмахом палочки сотворяя чайный набор перед своими спутниками прямо вместе со столиком. — Вы будете пить чай, Ада?
Женщина не ответила. Она не отрывала взгляда от своей дочери. В часах уже просыпалась половина песка, ребенок раскраснелся, промокшее платьице прилипло к горячей коже, тяжелые капли пота то и дело срывались на темную поверхность дубового стола. Девочка дышала тяжело, короткими резкими вдохами. От нее, казалось, волнами исходил удушающий жар.
Аделаида всхлипнула сдавленно и жалко.
— Не грустите, Ада! — посоветовала супруга Темного Лорда. — Это не так страшно, как вам кажется. Вы только думаете, что это — самое страшное. Самое страшное — это боль. Физическая боль. Etiam innocentes cogit mentiri dolor[92]. Просто до противного, но так и есть. А вот за ней уже появляется простор для фантазии… — она снова распахнула сборник стихотворений и начала декламировать вслух:
"Вы, ангел радости, когда‑нибудь страдали?Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?И ночью бледный страх… Хоть раз когда–нибудьСжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?Вы, ангел радости, когда‑нибудь страдали?Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?С отравой жгучих слез и яростью без сил?К вам приводила ночь немая из могилМесть, эту черную назойливую гостью?Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью[93]?.."
Белла читала эти строки вдохновлено, по–настоящему и со знанием. Но только сейчас это было лишь издевательством над несчастной женщиной. А тяжелые капли пота падали на дубовый стол. И песок в часах заканчивался.
Аделаида Афельберг знала, что он не придет.
Ночные гости тоже это знали. То была кара. И Винни Афельберг должен был знать о ней там, где сейчас скрывался. Чтобы потом помнить всегда…
— Кадмина, пойдем отсюда, — внезапно услышала Гермиона и вздрогнула, будто ужаленная. Она подскочила и диким взглядом посмотрела на Люциуса, с мрачным видом стоявшего по правую руку от нее.
Он взял женщину за локоть, и она почувствовала, как взмывает вверх, прочь из этой комнаты, наполненной жаром закипающей крови ребенка. Гостиная Афельбергов растаяла без следа, и на мгновенье воцарился мрак; Гермиона почувствовала медленный кувырок, приземлилась прямо на ноги и опять очутилась в освещенной свечами комнате с камином, около мраморного Омута памяти, в котором клубилось и волновалось ужасающее воспоминание Ады Афельберг — единственное, что сохранилось в ее голове после этой ужасной ночи.
Люциус молча усадил Гермиону на стул и отвернулся к камину, что‑то наливая в большой широкий стакан.
— Пей, — приказал он, опускаясь перед ней на корточки и вкладывая в руки пахнущую спиртом посудину. — Пей до конца.
Гермиона послушно поднесла стакан к губам и, отхлебнув, поморщилась. Но Люциус властно подтолкнул ее руку, заставляя осушить его до дна. И тут же налил еще один.
— Не хочу, — замотала головой женщина.
— Пей, — оборвал ее старший Малфой, и Гермиона, чувствуя подступающие слезы, проглотила и вторую порцию крепкого чистого виски.
— Я больше не хочу, — почти испугалась она, когда он вновь наполнил посудину. Голова пошла кругом.
— Последний раз, — пообещал Люциус, направляя на стакан палочку — жидкость поменяла цвет и запенилась, — еще несколько глотков.
Не задавая вопросов и не споря, чувствуя подступающую дурноту, Гермиона допила содержимое наполненного в третий раз стакана и перед ее глазами запрыгали цветастые круги. Мысли закрутились, потерялись и начали таять, а молодая женщина провалилась в кружащийся дурманный сон…
Глава XVIII: Желтая пресса
Гермиона проснулась на широкой постели четы Малфоев. Был день, за окном громко щебетали птицы. Люциус стоял у окна, спиной к ней. Поморщившись, Гермиона села, с грустной усмешкой поправляя на плечах съехавший ночной пеньюар Нарциссы. Ее снятая заклинанием одежда лежала на тумбочке у кровати.
Впечатления и воспоминания улеглись в голове. Было горько, но больше не хотелось кричать, плакать или биться головой об стены. Только неприятный привкус во рту и тяжелый, грязный камень на сердце.
— Кофе будешь? — не оборачиваясь, спросил старший Малфой.
— Буду, — глухо ответила Гермиона, закрывая лицо руками и с силой надавливая на глаза.
Люциус махнул палочкой в сторону стоящего на туалетном столике кофейного подноса, который женщина сразу не заметила. Над чашкой завился тонкий дымок, и поднос, звякнув блюдцами, подлетел к ней.
Гермиона сняла с него чашку горячего кофе и начала пить крошечными глотками, бессмысленно глядя вперед на темно–синий пододеяльник. Поднос медленно опускался на прикроватную тумбочку, и Гермиона вздрогнула, когда он глухо стукнулся об нее.
— Мерзко, — наконец заметила молодая женщина, ставя опустевшую чашку на место.
— Что поделаешь, — отозвался Люциус Малфой.
— Всё не должно было быть так, — через некоторое время снова прервала молчание Гермиона.
— Потому что тебе так удобно, — кивнул мужчина. Он всё еще смотрел в окно и говорил странным, полным то ли безразличия, то ли, наоборот, сочувствия голосом. Гермиона не отрывала взгляда от складок пододеяльника. — Тебе было бы намного проще, если бы всё действительно было идеально, все в мире — счастливы. Если бы не могло существовать никаких обескураживающих обвинений, не нужно было играть в прятки со своей совестью, если бы никто не мог упрекнуть тебя ни в чем… Так не бывает. И до тех пор, пока будешь чураться правды, ты будешь уязвима.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});