каморке действительно стоит мертвая стужа — будто в промерзшем насквозь погребе морозной зимой.
— Не пугайся. Мы находимся прямо под Башней, Гэдж. — Голос Гэндальфа звучал глухо; лицо его разом как-то осунулось, постарело, лоб, блестящий от испарины, прорезала глубокая, как шрам, вертикальная складка. — Для нас с Траином подобное не в диковинку…
Орк сидел, оцепенев, с трудом приходя в себя. Интересно, мельком подумал он, а какие жуткие и неприятные воспоминания этот нечеловеческий вопль мог пробудить в душе Гэндальфа? Или в душе Шмыра? Пыточный застенок? Болезнетворный туман болот, мрак гнилого подземелья, кишащего крысами? Смертную тоску, отчаяние, обреченность, вечный холод подступающей пустоты?
— Старайся думать о хорошем, — хрипло произнёс Гэндальф, будто угадав его мысли. — Вот и… всё.
— Ч-что? — пробормотал Гэдж.
Волшебник чуть помолчал, прежде чем ответить:
— Страх. Это то оружие, Гэдж, которым «визгуны» умеют владеть в совершенстве. Страх лишает жертву сил, отваги и воли к сопротивлению. Ты не должен позволять себе быть такой… жертвой.
— Ага. Как? — Гэджа разбирал какой-то дурацкий неуместный смех. — Думая о хорошем? О светлом прошлом и радостном будущем?
Лицо Гэндальфа было серым, странно напряжённым, точно он пытался перетерпеть приступ боли.
— Да. Это так смешно звучит?
— О хорошем — это о чем, например? — спросил Гэдж мрачно.
Волшебник криво улыбался.
— Да о чем угодно! О золотистом рассвете над вершинами гор. О теплом летнем дожде. О капле росы в чашечке цветка. Об успешно выполненном уроке. О похвале учителя. О крепкой руке верного друга. Обо всем, что вызывает у тебя радость, лёгкость, горячую искру в душе. Или у тебя совсем нет добрых воспоминаний, Гэдж?
— Есть. Я помню… Изенгард. И Фангорн. То, как шумит под ветром листва старых тополей, поют птицы, и солнечные лучи пронизывают лесной сумрак подобно светящимся столпам… — Гэдж все-таки рассмеялся, и смех его был похож на сиплое карканье раненного ворона. — Но что в этом толку, Гэндальф? Меня это не радует… Я уже никогда этого не увижу.
— Это всегда с тобой — здесь, в твоем сердце, — негромко возразил маг. — И лишить тебя этой опоры, этого внутреннего света не способен никто — никакие порождения тьмы, ни «визгуны», ни сам Саурон… Конечно, добрые воспоминания вряд ли помогут тебе при встрече с назгулами лицом к лицу, но вот так, на расстоянии… поверь, это достаточно крепкий щит. Да, кстати, — хмурясь, он потёр лоб тыльной стороной руки, — чуть не забыл… Мне нужно тебе кое-что отдать.
— Что отдать?
Волшебник поднялся и снял с ближайшей полки какой-то длинный сверток, положил его на стол, развернул серую, завернутую в несколько слоев ткань. В полумраке каморки голубовато блеснула сталь, выступил на лезвии затейливый узор из листьев и виноградных лоз… У Гэджа перехватило дыхание: это был его кинжал, давний подарок Сарумана, привет из того, оставшегося за стенами Дол Гулдура мира, навек потерянный, как ему казалось, во мраке подземелий.
— Ты… нашел его, — пробормотал Гэдж. Руки его дрогнули, когда он принял кинжал: такой знакомый, легкий, удобно легший в ладонь, как будто никогда её и не покидал.
— Не я. Траин, — пояснил Гэндальф, улыбаясь в бороду, очень довольный произведенным впечатлением. — Он так и лежал там, внизу, в подвале, где ты его обронил в той бесславной для нас с тобой схватке. Возьми его, мой друг, и больше не теряй… я, признаться, очень рад, что клинок наконец-таки вернулся к своему законному владельцу. Боюсь, он тебе еще пригодится, Гэдж.
45. Лабиринт
Шаграх смотрел хмуро, но, кажется, без прежней враждебности.
— Слыхал? Шаваха нашли в подвале. — Он опасливо оглянулся и понизил голос: — Мертвого…
— Да ну? — удивился Гэдж. — А что с ним случилось?
— Он теперь точно не расскажет. Рожа у него такая перекошенная была, будто он там, внизу, что-то невыносимо ужасное увидел… Пес знает, что там творится, в этих подвалах…
— Ага. И соваться туда нечего, — согласился Гэдж. — Как твой зуб?
Шаграх нервно потрогал щеку.
— Новый не вырос, — пробурчал он.
— Можно вживить волчий клык, например, прикрепить его золотой петелькой к соседним зубам, — сказал Гэдж. — Я о таком читал.
Шаграх вдруг окрысился.
— Читал? Грамотей несчастный! Самый умный, да? Буквицы разбирать умеешь? Ты, значит, умный, а мы все тупые, по-твоему?
— Ну-ну, не кипятись, — пробормотал Гэдж: в раздраженном тоне Шаграха угадывалась зависть, — в чем загвоздка? Хочешь тоже уметь буквицы разбирать — так я тебя научу, дело несложное… Чего сразу пеной-то исходить? Чего вы вообще все такие злобные, а?
Шаграх, набычившись, глядел исподлобья. Лениво попинывал лежащий возле его ноги ноздреватый камешек.
— Злобные? Я не знаю. Так надо.
— Кому надо?
Шаграх не ответил.
***
Она была Прекрасная Дева, знатная и богатая. Надменная, беспечная, как мотылек, окруженная сонмом воздыхателей и поклонников. Он — Странствующий Менестрель, все имущество которого состояло из лютни и поношенного дорожного плаща, слишком бедный и скромный для того, чтобы притязать на богатство Девы и её красоту; лишь однажды робкой и нежной песней он отважился поведать Деве о своем тайном чувстве. Он не рассчитывал на участие и не получил его; и, осмеянный, в грусти покинул королевство и долгие годы странствовал в дальних краях, топя безответную любовь в мутных водах реки забвения…
Гэджу даже не хотелось перечитывать написанное.
Видимо, это была не очень хорошая идея — вновь взяться за перо и выдавать на-гора какой-то унылый душещипательный бред. Но над Дол Гулдуром висел холодный осенний дождь, и делать Гэджу, по правде говоря, было особенно нечего — в такую погоду ждать наплыва посетителей, к счастью, не приходилось.
Менестрель не ведал о том, что вскоре с его возлюбленной приключилась беда. Норовистая лошадь оказалась тому виной — и неудачное падение навеки приковало Прекрасную Деву к постели. Её покинули и красота, и здоровье, и беспечное счастье. Тело отказалось ей служить, и ни богатство, ни знатность уже не приносили калеке утешения, и гордыня её оказалась бессильна перед отчаянием, и толпа легкомысленных поклонников в одночасье рассеялась, как туман, оставив её на растерзание равнодушию и тоске…
Да — на Дол Гулдур медленно наступала осень.
Ночи становились длиннее и холоднее, дни — короче и серее, темнело быстро. «Козявки» подготавливали к зиме продовольственные и дровяные склады; в окружающих Дол Гулдур лесах не смолкал перестук топориков и глухое б́у́ханье тяжелых колунов, угольные ямы под слоем торфа дымили денно и нощно, с севера и востока тянулись обозы с зерном, рапсовым маслом и вяленой рыбой. Праздники закончились, наступило скучное сентябрьское однообразие: дни перетекали один в