его в итоге примерно ведро. Деваха была не самой фантастической пробы, но по крайней мере у нее ничего не болталось, как сдутые паруса, а после всех безобразий, за минувшую неделю промелькнувших перед глазами, это вполне тянуло на признак ангела чистой красоты. Даже не пожалел форинта — не столько в знак успеха, ибо шест оказался девице достойным соперником, сколько оценив приложенные усилия. Всякий труд должен приводить к успеху, иначе же расхочется стараться вовсе, не так ли?
Деваха всячески подмигивала и шевелила бровями, призывая щедрого кавалера не ограничиваться формальной частью программы, и во многое другое время Хастред, внезапно вспомнивший, что он ноне свободный мужчина, охотно подыграл бы... но упрямый голос из недр разума пробился сквозь пивные пары и напомнил, что дело так еще и не сделано, а деваха наверняка будет здесь и завтра, а кроме того — с тех пор, как какой-то умник провозгласил равноправие полов (в Дримланде это случилось слишком, слишком рано), Университет сулил урожай таких грибов, что этот чумазый опенок едва ли выдержал бы конкуренцию. Так что, расплатившись за выпитое и завещав бармену на сдачу угостить деваху, когда ее смена кончится, чем-нибудь вкусненьким, Хастред поплотнее закутался в плащ и выскочил за дверь, где ночь помаленьку отступала под неудержимым напором утра.
Интермедия, часть 5
Предрассветный час, как скажет вам любой профессиональный злоумышленник, всего лучше подходит для того, чтобы перемещаться по городу незамеченным. Улицы свободны и тихи, случайные встречные как правило пьяны до собственного изумления, ночные патрули с первыми лучами солнца засчитывают свою смену успешно оконченной и отправляются досиживать до пересменки в уютную караулку. Для грабителей уже становится слишком светло, а для торговцев вразнос — все еще слишком велик риск, что на голову из окна плеснут чем-нибудь малоприятным, чтоб не мешали спать своими рекламными завываниями. Конечно, обратная сторона медали — не у кого спросить дорогу, когда заплутаешь, но Хастред не зря ошивался в Копошилке значительную часть жизни, хитросплетение здешних кривых улочек знал куда увереннее, нежели собственный дом, в котором, оказывается, жена от него ухитрялась держать немалые секреты.
Срезав на всякий случай по дворам, в одном месте махнув через ограду, а в другом даже вскарабкавшись на угол крыши покосившейся лачуги, чтобы не пришлось давать крюка через весь квартал, книжник выбрался на финишную прямую до ворот Университета и тут только призадумался, в каком качестве собирается в него внедриться. Студенческого жетона у него больше не было, а с тех пор, как в главном корпусе состоялось эпичное побоище студентов с понабившимися туда подмастерьями (в городе обычное дело, но в данном случае вышедшее за всякие рамки), вход строго контролировался специально нанятыми ветеранами. Так что главные ворота исключались. Впрочем, через них, лучась гордостью, обычно ходили только неофиты-первокурсники, а курсу ко второму все так или иначе узнавали о дюжине мест, где можно было форсировать университетскую ограду с минимальными формальностями, не сдавая кинжалы, не предъявляя пропуска и не показывая жопу (важная мера безопасности, призванная выявлять чернокнижников, у которых часто на заду подозрительные родинки). Но стена — полдела, а вот как вести себя внутри, чтобы пробраться в заветную закрытую часть библиотеки? Чумп бы только издевательски крякнул и просочился бы туда в тенях от книжных полок, но Хастред не без оснований сомневался, что сумеет такое провернуть, не рассыпав пару тысяч талмудов и не вышибив полтонны дверной древесины.
Мелькнула чисто сочинительская идея прикинуться каким-нибудь важным дядькой, лектором по обмену или там доставщиком заказанного для нужд Университета артефакта, но дальше мелькания не развилась. Неловко было признаваться, но вообще большинство сцен, которые Хастред сочинял, так сказать, из головы, рано или поздно сводились к полу- или более голым женщинам, а если такой возможности не маячило на горизонте, то сцена бледнела и рассыпалась, как карточный домик, за очевидной неинтересностью. Что отчасти объясняет его неуспех как автора, потому что в просвещенной Гавропе интерес к голым женщинам давно поугас, а по другую сторону моральной границы лежала в основном Уссура, в которой при всей интуитивной правильности ориентиров издательским делом заправляли все те же гавропейского разлива предприниматели. Мемуары же, написанные с отменной честностью и потому содержащие на редкость мало пикантных историй, зато очень много всякой колотьбы и прочего озвездюливания, спросом не пользовались по причине соосной — суровая правда жизни для потребителя-эскаписта еще менее актуальна, нежели немудрящие фантазии натурала.
Предаваясь размышлениям, Хастред неторопливо брел по улице и почти машинально свернул в приключившийся по правую руку кабачок. Не чтобы долить бак, из которого впору было напротив малость сцедить, дабы не опозориться в библиотеке — а машинально, ноги сами занесли, как много раз делали в пору обучения. Кабачок был паршивенький, никак не мог выбраться на уверенную окупаемость, поскольку ввиду близости Университета основной его клиентурой были безденежные студенты. Как ни пыжился хозяин, пытаясь установить порядок и взимать с них деньги сообразно потреблению, а обходиться ему приходилось только бесконечным потоком посудомойщиков и подметателей — а возможно, брал и какими-то другими услугами, но только не письменными, как установил Хастред на собственном опыте. Частенько он сам забредал сюда и цедил единственную кружечку сильно разбавленного пива, предаваясь размышлениям, которые в ту пору казались жизненно важными — о сдаче зачетов, например, или о том, как оправдать свое отсутствие на уроках данжониринга. Да, он немало прогуливал дисциплины, которые сам мог бы преподавать, имея на тот момент практического опыта больше, чем у профессора было теоретического. Высвобожденное время можно было потратить с большей пользой, ища подработку в городе, тренируясь с оружием (академический данжониринг деликатно избегал освещения той его части, в которой на тебя наваливается толпа полуистлевших гробничных стражей) или хотя бы отсыпаясь на своем чердаке.
И на этом бесхитростном маневре произошла смычка случая с провидением — за одним из столов Хастред обнаружил маленькую сгорбленную фигурку, чью блестящую лысину обрамлял жиденький венчик тонких седых волос. Как правило, преподаватели избегали студенческих забегаловок, чтобы лишний раз не сталкиваться со своими буйными и раздражающими подопечными, но случались и стойкие исключения, и достопочтенный профессор Альшпрехт был как раз таковым. Собственно, дедушку этого подозревали в легкой форме невменяемости еще во времена хастредова студенчества, поскольку непрошибаемое благодушие и незлобивость хумансам свойственны редко. Профессор же легко и непринужденно поддерживал насмешки над собою самим, которые чрезвычайно бесили прочих, не возражал попанибратствовать с учениками, время от времени выступал даже как вдохновитель беспорядков — но, как запоздало сообразил