Автобиографическая проза в эмигрантской литературе практиковалась. После войны выпустил на английском языке свое произведение Набоков - “Заключительное видение”, которое уже на русском языке вышло под название “Другие берега”. Переводил сын Набокова.
Конечно, по сравнению с “Восстановлением единства” Иоанна Шаховского – это вещи разных уровней. Только такая автобиографическая проза, как у Иоанна Шаховского, имеет значение для вечности - для вечности в том смысле, как в Откровении сказано про Новый Иерусалим: - И принесут туда честь и славу народов (Откр.21.26).
В отличие от такого видения и отношения всякие другие пути, то есть, обеление, перекрашивание в розовый цвет, розовая вуаль на прошедшем, сентиментальные воспоминания (то, что с такой полнотой наблюдается у Шмелева) - это вещи, которые годятся, как литература для детей, но не для личности.
Иоанн Шаховской напишет еще одно серьезное произведение – “Белая Церковь”, касающееся давно прошедшего, то есть, о русской эмиграции 20-х и самого начала 30-х годов.
Иоанн Шаховской уедет из Европы в 1932 году, будучи в юрисдикции митрополита Евлогия, и станет благочинным девяти германских приходов перед самым приходом Гитлера к власти.
Лекция №39 (№74).
1. Еще раз об эмиграции. “Доживающие”: Владимир Набоков, Георгий Ивáнов, Ирина Одоевцева и другие. Последние стихи Владимира Набокова.
2. Новое свидетельство архиепископа Иоанна Шаховского: прикосновение к вечности. “Вечность во временном”. Обращение к русскому человеку.
3. Заключение о русском беженстве. Послесловие.
Многие надежды на литературу русской эмиграции не оправдались, то есть не удалось создать за границей вековую русскую диаспору: со своим языком, со всеми обычаями, привычками и так далее. Например, как у старообрядцев, то есть как бы срез XVII-го века, перенесенный на другой материк (не мешаясь с материком).
Начиная со второго поколения и, особенно, с третьего началась безусловная ассимиляция, то есть оставались только русские имена. Но русские имена оставались, например, и в Германии: жители Померании – это бывшие поморяне; фамилии со славянскими окончаниями: фон Бюлов, например, - фамилия славянская; Вена – от венды (люди водные) и так далее. Таких вещей Хомяков накапывает в “Записках о всемирной истории” большое количество.
Конечно, были надежды создать большую автономную культуру, но уже к войне 1939-1945 годов она тоже начинает выдыхаться. И вот это последнее: домой, домой, домой - оно остаётся. В этом отношении, сначала декларативно, а после войны и фактически, голосом русской литературной эмиграции остаётся Георгий Ивáнов – вот это.
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть отчего придти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье – в приют последний -
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому – домой.
Дом: если посмотреть, как вела себя эмиграция после войны, то видно, что как только раскрыли занавес, то она хлынула домой. Пожалуй, это ироническое пророчество Бунина и сбылось: провожая ещё до войны в Россию Ариадну Эфрон, он говорит, что “тебя там посадят, отправят на каторгу, будут у тебя верблюжьи натоптыши на ногах, а и до посадки будешь работать на макаронной фабрике художником рекламы”. Но, прерывая своё ироническое пророчество, Бунин добавляет – “было бы мне столько лет, сколько тебе (Ариадна Эфрон родилась в 1912 году, а уезжала в Россию в 1937 году), то я б пешком в Россию ушел и будь, что будет”.
Не пешком, конечно, в поездах, но все они идут, идут караваном в Россию после войны и, конечно, уж о чём-то это да говорит.
Бывшие вожди эмиграции, тот же Бердяев – ведь все его мысли были всё равно о возвращении в Россию. Раньше мы отмечали “переход”, что ли, Набокова в другую языковую стихию, в которой он успел стать великим американским писателем; но это не значит, что он перестал быть русским. Например, его стихи 1953 года:
Есть сон, Он повторяется как томный
Стук замурованного. В этом сне
Киркой работаю в дыре огромной
И нахожу обломок в глубине.
И фонарём на нём я освящаю
След надписи и наготу червя.
“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя:
Р, О, С… - нет, я букв не различаю.
Уже кто не сумел уехать в 1945-м, в 1946-м, в 1947 году, те уже так и застряли за границей. Кое-кто переехал в Америку. Ну, начиная с Деникина; там он нашел себе новую опекуншу Софью Владимировну Панину, которая ещё когда-то опекала Льва Толстого; то есть, это была её, так сказать, социальная физиономия – она всегда кого-то опекала. Переехали в Америку потому, что в Америке нет собственной национальной физиономии – она вся состоит из эмиграции. Поэтому, принимая их в американское гражданство, им так и объявляли, что если вы захотите тут же обангличаниться, то будете плохими американцами; вы оставайтесь русскими, только американскими русскими. (Есть хорошие воспоминания Софьи Сергеевны Куломзиной, урожденной Шидловской, где она как раз и описывает то, как они выбирали себе новую страну сразу же после войны).
Из среды эмигрантов, которые вернулись в Россию после войны, были и несколько известных батюшек: ныне покойный отец Борис Старк, когда-то отпевавший Шаляпина, ныне покойный отец Всеволод Шпиллер, которого многие верующие его помнят по храму Николы в Кузнецах. Во всяком случае, переехали лучшие, а отребье, так сказать, не переехало.
Хотя в эмиграции народу осталось мало, хотя они все старели, но это вовсе не означало, что они утратили всякий менталитет; менталитет и ищет самовыражения, а самовыражение бывает и на уровне большой литературы.
Владимир Владимирович Набоков, который связал свою вторую половину жизни с Америкой, и Америкой, в высшей степени, принятый, и не как терпимый снисходительно эмигрант, а именно вот как такое украшение уже своей новой родины (почти как жемчужина в короне).
Владимир Владимирович Набоков только по качеству, что ли, по масштабу отличается от других эмигрантов, но не по направлению: всё равно его направление - назад; это как жена Лота – вот оглянулась и застыла и ничего другого. Набоков просто смотрит и ищет, ищет дружбы. Всё-таки 700-800 тысяч эмигрантов было (не три-четыре миллиона эмигрантов – это только для филиппик Антония Храповицкого), но где же, где же они?
Эмиграция так и не стала масштабным явлением, всё-таки речь шла о близких и ближайших. В 60‑е годы последние представители русской эмиграции начинают домирать - и эти последние начинают как бы надгробный плач, и даже не плач, а то, что по‑русски называется подвывание. Это-то подвывание и составляет, пожалуй, лучшую страницу поздней эмигрантской литературы 50‑60‑х годов. Например, стихи Владимира Набокова (9 апреля 1967 года).
Сорок три или четыре года
Ты уже не вспоминалась мне:
Вдруг, без повода, без перехода
Посетила ты меня во сне.
Мне, которому претит сегодня
Каждая подробность жизни той,
Самовольно вкрадчивая сводня
Встречу приготовила с тобой
И хотя, опять, возясь с гитарой,
Ты опять “молодушкой была”,
Не терзать взялась ты мукой старой,
А лишь рассказать, что умерла.
Эти стихи обращены берлинской невесте Светлане Романовне Зиверт. Все эмигранты после Первой мировой войны в 1922 году ринулись в Берлин, так как там сильно упала марка и на русский рубль можно было много чего купить.
С Валентиной Евгеньевной Шульгиной (“Машенька”) Набоков расстается мысленно и литературно еще в 30-е годы. Потому что она осталась в России, к ней он был строг до придирчивости, вплоть до того, что (1930 год)
Ни синего платья, не имени
Ты для меня не сберегла
А как сбережешь, если твоя девичья фамилия Шульгина, не говоря уж о том, что у женщины есть права на её свободу сердца? (Обе первые любви Набокова скончались в 1967 году).
Светлане Романовне Зиверт в 1922 году было 17 лет; она была настоящей невестой Набокова, но как-то не сладилось.
Однажды мы под вечер оба
Стояли на старом мосту.
- Скажи мне, - спросил я, - до гроба
Запомнишь вон ласточку ту?
И ты отвечала: Ещё бы!
И как мы заплакали оба,
Как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра! – Навеки… - До гроба.
Однажды, на старом мосту…
(не позднее 1923 года)
Поэтому после прошествия 45 лет в 1967 году:
Сорок три или четыре года
Ты уже не вспоминалась мне
Мне, которому претит сегодня