Некоторое время такого безоблачного и почти пасторального существования принесло свои плоды – госпожа N понесла от Ефима. Поначалу она по неопытности принимала свою беременность за обычное недомогание (в прошлый раз она рожала почти девочкой и носила очень тяжело; в этот раз, на вершине женской зрелости, все происходило совершенно не так), а когда сообразила, что к чему, травить ребенка оказалось уже поздно, и ни одна из бабок за это ни за какие деньги не бралась. Госпожа N очутилась в очень сложном положении. Законов и прочих юридических казусов она почти не понимала, посоветоваться ей было не с кем. Падчерицы же, которые обе были замужем за крупными чиновниками, все эти годы находили удовольствие пугать ее тем, что они, мол, упадут в ноги не то министру, не то самому государю, докажут, что папенька на момент женитьбы детей иметь уже не мог, а стало быть, Николеньку она прижила с кем-то на стороне, а после – отсудят все, и выкинут авантюристку вместе с приблудышем на улицу. Верны ли эти угрозы, нет, госпожа N доподлинно не знала, но жила в непрерывном страхе не столько за свою жизнь и состояние, сколько за судьбу вундеркинда Николеньки, с грядущим возвышением и карьерой которого она связывала теперь все свои надежды.
Что ж делать с неожиданным и нежеланным ребенком? Беременность и роды у вдовы – событие настолько однозначное, что уж другого и повода не надо, чтобы падчерицам открыть на безнравственную мачеху настоящую охоту, – так или приблизительно так размышляла госпожа N. Получится у них или нет, – неизвестно, но уж репутации Николеньки, как сыну своей матери и уж, для общества выходит, неизвестно какого отца, все это наверняка повредит.
Поразмыслив еще, госпожа N принимает единственное доступное ее пониманию решение – беременность скрывать от всех до последнего, родившегося ребенка немедленно и тайно снести в воспитательный дом. А покуда никто не должен ни о чем знать, чтобы даже малейший слух не просочился в общество знатных и ждущих добычи гиен.
Единственным человеком, с которым госпожа N решила поделиться сокровенным, оказался Ефим. Ей казалось, что он имеет право знать, да и кто-то же должен будет отнести ребенка в воспитательный дом немедленно после рождения. Сама она явно не сумеет, а слугам доверять нельзя, так как среди них вполне могут быть болтуны и даже шпионы ненавистной родни.
Ефим выслушал новость по виду равнодушно, по-извощицки сгорбив могучие плечи и не глядя полюбовнице в лицо.
Далее госпожа N довольно бодро справляется со всеми трудностями своего положения, а в положенный срок вполне самостоятельно, как русская баба в борозде, производит на свет здорового младенца мужского пола. Обмыв его и завернув в заранее приготовленные пеленки и одеяльце, она вручает ожидающему Ефиму младенца и конверт с деньгами, и велит отнести все это в воспитательный Дом при больнице святой Ефросинии.
Ефим, не сказав ни слова, удаляется.
Увы! Мы никогда не узнаем, какие бури бушевали в тот осенний день в сумрачной первобытной душе ломового извозчика Сазонова. Вместе с младенцем его видели в нескольких по очереди кабаках, в которых он пытался напиться, но никак не мог достигнуть искомого. Тем, кто прислушивался к его неразборчивому бормотанию, вскоре становилось ясно, что он окончательно разочаровался во всем и замыслил погубить и себя, и младенца, полагая, что таким путем младенец избегнет уготованных ему мучений жизни и немедленно попадет в рай. Случайные собутыльники пытались утешить и уговорить его, но он никого не слышал и не слушал.
Тело Ефима нашли неделю спустя у берега реки Пряжки. Опознали его легко по своеобычному, псевдорусскому костюму, в который одевала своего кучера госпожа N. Когда ей сообщили о смерти Сазонова, она, уже совершенно оправившаяся после тайных родов, выказала все приличествующие случаю сожаления, признала, что Ефим был запойным пьяницей и выразила готовность оплатить похороны или оказать денежную помощь его родным, ежели таковые сыщутся. Родных не сыскалось.
Вам, должно быть, уж любопытна судьба младенца. Видимо, твердо порешив расстаться с постылой жизнью, Ефим все же в последний миг прозрел все чудовищное зло умышляемого им, не осмелился погубить с собою и сына-младенца, и выбросил его прямо на набережной, положив вместе с одеяльцем в какую-то случайную коробку.
Дальнейшая судьба несчастного ребенка прямо связана с судьбой девицы известного поведения по кличке Шарлотта. В тот туманный, промозглый вечер она безуспешно поджидала клиентов на набережной, но вместо клиентов наткнулась на живого младенца, лежащего в помойке. Подобрав его, она, не колеблясь, принесла его в единственный известный ей приют – дом терпимости, в котором она жила, и который в ту пору располагался на Большой Мастерской улице.
Чудесное появление выброшенного в помойку младенчика произвело необыкновенное оживление следи девиц, которые и сами собой представляли не что иное, как отбросы городского общества. Посовещавшись между собой, и, что удивительно, заручившись вялым согласием мадам, они порешили не сдавать дитя в воспитательный дом, где оно непременно помрет, а оставить покуда у себя в качестве живой игрушки. Названной матерью младенчика сделалась Шарлотта, которая отнеслась к своим новым обязанностям со всей возможной для существа подобного рода серьезностью.
К сожалению, Шарлотта имела слабую грудь, и спустя без малого три года скончалась от чахотки – судьба вполне обычная для уличных девиц, но печальная для нашего младенца, который к тому времени как раз начал разговаривать и как-то осознавать мир.
Из дома терпимости его не выгнали и после смерти Шарлотты. Кормили до отвала, и одевали когда мальчиком, а когда и девочкой. Думаю, что всех фантазий присутствующих не хватит, чтобы вообразить, среди каких извращений человеческой природы рос наш младенец и чему он был сначала свидетелем, а потом, скорее всего, и участником. Большого, неуклюжего и достаточно сильного для своих лет мальчишку кликали Мишкой-Топтушкой, Мишенькой, Мишастиком. Некрещенный, он полагал, что это и есть его имя. Про свое происхождение он доподлинно знал лишь то, что однажды, туманным вечером его отыскали в помойке и спасли от верной гибели добрые руки ветреной и несчастной Шарлотты. Этот рассказ про туман и стал впоследствии истоком его также выдуманной фамилии.
Мишке исполнилось где-то около семи лет, когда какое-то неизвестное для нас происшествие привело к тому, что он сбежал из своего первого и единственного на тот момент дома. Может быть, слишком жестокое обращение кого-то из клиентов, может быть, смутное ощущение неправильности происходящего с ним, может быть, какой-то разговор и воздействие кого-то из девиц… Но одно остается достоверным: семилетний Мишка навсегда покинул воспитавший его дом терпимости и ушел жить на улицу.