– …Как поняла, что бумаги-то не те, такая досада ее взяла. Ну, и она – на меня… Я все в дверях стояла, думала, гулять пойдем. На Сенную мы собирались, циркачей смотреть, – Грушеньку вдруг одолел приступ истерического смеха, она едва справилась с ним, напряженно морщась. – Ох, что ж она мне говорила! Что-де грязь подзаборная размечталась о принце, а он и клюнул. Видать, сам такой же. Но все равно, мол, как узнает, с кем связался – убежит сломя голову. А что узнает – это обязательно, Лизавета позаботится! Ну, и еще всякое… У меня в голове помутилось, я и не помню всего…
Грушенька слегка кривила душой. В голове у нее тогда и впрямь помутилось, но помнила она все. Особенно – те Лизины слова, после которых муть в голове превратилась в крутой кипяток:
– …Думаешь, хозяин бумаг не хватится? За воровство на каторгу пойдешь! А обо мне – только заикнись. Да и кто поверит…
Софи она об этом не сказала. Потому что в разгаре своей судорожной исповеди подумала внезапно и отчетливо: а вдруг и не было их вовсе, этих слов? Вдруг ей, Грушеньке, только показалось – с кипятком-то в голове! – что Лиза их произнесла? Или… или, вернее – что она их может произнести.
Такого прямого вопроса она себе еще не задавала. Да и сейчас не решилась. Понеслась было дальше… и споткнулась на слове. О том, что случилось потом, говорить было невозможно.
Как трещал и рвался под широким лезвием туго натянутый лиф Лизиного платья. Как сразу запахло кровью – куда сильнее, чем ванилью и ваксой. Лиза, конечно, не ожидала, что безответная Лаура на нее набросится – растерялась, упустила момент!
Что бы ей хоть чуть раньше опомниться!..
Ох, нет. Тогда она, Грушенька, сейчас была бы точно на каторге.
Она замолчала, тяжело переводя дыхание. Подняла голову. Хотела посмотреть на Софи, но побоялась. Софи молчала. Чего ждала, спрашивается? Чтобы Грушенька отступила от двери, дала ей пройти? И – ни слова в утешение?!
Не за что ей меня утешать, беззвучным шепотом сказала себе Грушенька. Я ни в чем ее не убедила. Она по-прежнему считает меня мокрицей. Даже хуже: ядовитой мокрицей, которая убивает.
Ну, и ладно. Она ведь Грише ничего не расскажет. Она и впрямь – такая же! И, значит, сейчас она просто уйдет.
И можно будет жить дальше.
Молодой, проворно вихляющий упругим задом секретарь принес на подносе ежедневную почту, которую, по его мнению, следовало просмотреть начальнику. Густав Карлович лениво пошебуршил лежащие перед ним конверты и вскрытые пакеты, погладил подушечкой пальца случайно уцелевшую половинку сургучной печати. Все отправления, естественно, были казенными. Кто ж мне еще напишет? – с умильной, девичьей или стариковской жалостью к себе подумал Кусмауль.
Внезапно, словно в ответ на идиотское сетование (Кто ж, действительно, будет слать личные письма на адрес полицейского управления?!), его внимание привлекло письмо, почти затерявшееся между двумя пачками сероватых казенных бланков. Подчерк был не знаком, но письмо явно было частным и адресовано «господину Кусмаулю, лично».
Кусмауль взял нож и, сознательно не торопясь, вскрыл письмо.
«Дражайший и любезнейший Густав Карлович!
Взяв на себя смелость писать Вам на служебный адрес (иного я по понятным причинам разыскать не сумела), взываю к Вашему милосердию.
Я – вдова Мария Симеоновна Безбородко, и имела честь обедать с Вами нынешней весной в Гостицах, куда ВЫ приезжали по казенной надобности.
Ценя Ваше время, не буду тянуть кота за хвост и рассыпать словеса. Дело заключается в том, что несколько дней назад мой единственный сын, Петр Николаевич Безбородко, 28 лет отроду, тайно обвенчался с небезызвестной Вам девицей Софьей Павловной Домогатской, запиской оповестил меня о свершившемся таинстве и скрылся вместе с молодой женой в неизвестном направлении. Родные Софьи Павловны также, как и я, пребывают в полном шоке от ее предыдущих приключений и внезапного замужества (в отличие от Пети, она даже не оповестила о своем замужестве мать! Впрочем, по слухам, ее младшая сестра все знала и даже присутствовала на венчании, но эта девчонка странна донельзя, упряма как осел и от нее ничего невозможно добиться). Так что в целом Гостицы так же находятся в неведении относительно планов и текущего момента жизни их дочери, сестры и т. д.
Сами понимаете, как меня тревожит сложившаяся у нас ситуация. Не в силах прозреть будущее, я хотела хотя бы разобраться с прошлым. Мы ведь ничего не знаем! Кем был этот Туманов, с которым жила Софи, и куда он в конце концов подевался? Что произошло между ними и вокруг них? Что это вообще за история? На что я, как мать великовозрастного оболтуса, который женился-таки на этой сумасшедшей девице, могу рассчитывать в дальнейшем? Каковы перспективы этого поспешного и ужасного брака?
Все эти вопросы непрестанно сверлят мой измученный мозг. Оглядываясь окрест, я вижу, что только Вы, Густав Карлович, человек государственный, зрелый и мудрый, можете дать на них хоть какие-то, пусть гипотетические ответы. Вы же были свидетелем и участником всего, и следовательно хоть как-то понимаете канву событий.
Не могли бы вы в удобное для Вас время прибыть в Люблино или в Гостицы погостить (простите за невольный каламбур) и, разумеется, не разглашая никаких служебных тайн, оповестить безутешных родных о том, что Вам известно касательно всей этой истории?
Покорнейше прошу Вас уважить мою просьбу, в любой момент готова прислать экипаж к порогу, по указанному Вами адресу.
Остаюсь с уважением и надеждой
Ваша Мария Симеоновна Безбородко»
Густав Карлович отложил письмо и пальцем покачал весы, которые держала в руках бронзовая фигурка Фемиды.
Что ж…Несчастную женщину можно понять. Ее положение двусмысленно и ужасно. Единственный сын… И надо же – женился на этой странной Софи. После всего… Что их всех так влечет к ней? Худа, резка в движениях, не особенно красива. И вовсе не утонченна… Да, ему-то этого ни с какой стороны не понять. А вот поди ж ты… С другой стороны, Мария Симеоновна произвела на него впечатление особы решительной и приятной. Надо бы ей помочь…
Все эти рассуждения не имели ровно никакого значения и представляли собой всего лишь игру. Вроде как самому с собой играть «в пьяницу». Впрочем, в карты и другие азартные игры Густав Карлович не играл никогда. Лишь изредка, чтобы упорядочить мысли, раскладывал пасьянс.
Чего лукавить? Он был рад этому письму, и уже знал, что поедет в Гостицы. Ему уж давно хотелось еще раз повидать семейство добродушного Модеста Алексеевича, погреться у этого семейного очага, воображая что он принадлежит ему самому, выпить крепкого чаю на веранде…