– Даша! Ты знаешь, ты очень хорошо сделала, что приехала, и про Лизавету… А главное, я за тебя рада, что ты замуж выходишь и все… Но… мне что-то нехорошо сейчас сделалось, – пробормотала Софи, хватаясь за голову.
Ариша от окна ожгла Дашку недружелюбным взглядом.
Дашка понятливо закивала и поднялась:
– Да вижу, вижу… Вы аж с лица сбледнули! Долго ли осенью простыть-то! Прилягте теперь, и чаю с малиновым листом беспременно испейте, а я-то поеду. Спасибо вам за чай…
– Да, да, ты прости, Даша, что не провожаю…
Дашкины шаги и кокетливое бормотание (по-видимому, Рувим ждал ее) затихли за окном, а Софи ничком повалилась на кровать и замерла, не в силах действовать и даже думать.
Глава 46
В которой Софи объясняется с Грушей, а Густав Карлович получает письмо от Марии Симеоновны
– Вот я и мужняя жена, – сказала самой себе Грушенька, с неопределенной улыбкой глядя в окно. Ничего хорошего ей видно не было – бурая, в потеках стена да карниз, на котором пристроилась стайка взъерошенных воробьев. Осень! Мелькнет солнце, вызолотит все на секунду – и опять дожди, дожди… А в их с Гришей комнатах даже секунды этой нет. Почему-то Грушеньке казалось, что квартирная хозяйка Анна Арсеньевна, раз уж согласилась принять постояльца с женой, непременно должна была отдать им лучшие комнаты, окнами на бульвар. А как иначе-то? Они – молодые, им жизнь начинать, не в стенку же пялиться! Ладно, Господь ей судья. Грушенька вздохнула, отворачиваясь.
Она никак не могла почувствовать себя естественно в новом состоянии. Не то чтобы не верилось, нет; просто – странно как-то.
И непонятно – хорошо ли.
Дура, экая дура, оборвала Грушенька ненужные мысли. Что значит – непонятно! В шляпную мастерскую назад захотела? Да, там, в мастерской, не было этих дурацких хозяйственных забот, в которые она нипочем не может вникнуть. И копеек она там не считала. Вот это, пожалуй, было неприятней всего: бедность! Гриша – аристократ, эльф, сказочный принц… а денег-то, оказывается, ни гроша! То есть она не ждала, конечно, что он ее золотом осыплет – но чтоб так… Изволь, штопай носки дырявые.
Дура, для любимого – разве в обузу, хоть носки, хоть что! И мастерской твоей больше нет, сгорела мастерская. Вся прошлая жизнь сгорела, и слава Богу. Она передернула плечами. Вдруг накатил холод, мелкая дрожь – изнутри. Грушенька зажмурилась, повторила медленно, отчетливо, громким шепотом:
– Все сго-ре-ло.
Вот. И не думать об этом. Никогда.
Лучше она подумает о том, что в Гостицы надеть. Ведь повезет же он ее с семьей-то знакомить! Давно бы пора: месяц с лишком женаты. Это к Софье Павловне она ни за что не поедет – как Гриша ни упрашивай, – а к родителям, отчего ж. К ее-то маменьке сразу съездили. Грушенька вздохнула, вспомнив, как маменька утирала слезы и качала головой, приглядываясь к зятю. Угождала как могла; а потом, улучив минутку, шепнула дочери:
– Ох, боюсь, ох, не пара он тебе. Лучше б ты за Семушку…
Грушенька тогда еле сдержалась, чтоб не сказать маменьке слов, которые родителям говорить невместно.
Не пара! Что они все понимают! Вот и она сама, дура, тоже ничего не понимала – врала ему, а призналась бы сразу, и все бы давно хорошо было! Не понадобилось бы ночью лезть в хозяйский кабинет. И того, что было потом, тоже…
Она тряхнула головой, крепко сжала пальцами виски. Господи, сколько можно! Метнулась к столу, на котором лежали Гришины книги, раскрытая тетрадь, стояла чашка, из которой он пил вчера вечером. Упала боком на стул, ткнулась носом в воротник его домашней куртки, висевшей на спинке, – и давай тереться, гладить, громко приговаривая:
– Гришенька! Любимый! Счастье мое! Только ты мне нужен, ничего больше!
И в тот самый момент, когда ледяная дрожь внутри начала таять, сменяясь счастливой расслабленностью, – в передней коротко звякнул звонок.
Грушенька застыла. Кроме нее, открыть было некому – Анна Арсеньевна отбыла куда-то в гости, Клаша, приходящая прислуга, еще не явилась. Может, это она и есть, с трусливой надеждой подумала Грушенька – и тут же, уныло: как же, у Клаши-то ключ имеется! А, может, потеряла?.. Как бы то ни было – самой подняться и сделать шаг к двери было невыносимо.
Вот странно, когда хоть кто-нибудь был дома, она звонков почти не боялась. Заходили-то к ним не так чтоб часто, но бывало: то Гришины друзья, то приятельницы хозяйки, то почтальон, то дворник (этот-то, правда, с парадного не звонил). И сейчас, конечно же, – кто-то свой, безобидный!
Звонок раздался снова, на сей раз подольше. Грушенька слушала его, вцепившись в Гришину куртку взмокшими пальцами. Потом все-таки встала. Помедлив еще секунду, взяла куртку и накинула на себя. Легче не стало, но хоть можно было по-прежнему за нее цепляться. Вышла в переднюю и, не теряя больше времени, молча распахнула дверь.
Увидев, что это не городовой, не жандармы и вообще – отнюдь не мужчина в форме, она почувствовала такое облегчение, что к горлу подкатила тошнота. В следующий миг ее затошнило сильнее, но теперь уж не от облегчения, а… от страха, что ли? Или от злости? Нет, не знала она, как назвать это тягостное, обессиливающее чувство, которое охватило ее, когда она увидела в дверях Софью Павловну.
Лучше бы уж городовой, мелькнула глупая мысль. И – следом: она все знает. Да, она все знает, потому и пришла.
Полно, откуда, вяло попыталась убедить себя Грушенька, растягивая губы в удивленно-радостную улыбку и пятясь, чтобы дать Софи войти. А сама – жадно, независимо от всяких там душевных терзаний, – разглядывала вдруг объявившуюся свойственницу.
Подурнела! Или – нет? У нее всегда – поди пойми, вроде и смотреть не на что, а все равно – красавица. Нет, все-таки подурнела. Размазалась как-то. Только глаза… нет, в глаза ей лучше не смотреть! Грушенька крепче ухватилась за отвороты Гришиной куртки – Софи, до сих пор не сказавшая ни слова, поморщилась.
– Что ж вы, Софья Павловна, не предупредили-то, – Грушенька отчаянно продолжала улыбаться, ежась под Софьиным взглядом. Мокрица, мокрица! Может, там и еще что было, в этом взгляде, но ее жгло и давило только это. – Гриши нет, и угощать вас нечем. А он-то как расстроится!..
– Он переживет, – бросила Софи, проходя в их с Гришей гостиную.
У нее как-то странно изменилась походка. Грушенька отметила это машинально и, только войдя следом, сообразила: да она в тягости! Точно, вон и видать уже. Это что ж, Туманов, значит, пропал, а она… Моментально вспомнилось, как она, Грушенька, вот в таком же точно положении сидела на вокзальной скамейке, и не было ей другого пути, кроме как – в бордель или в воду! А что ж Софи? Ей куда теперь?