Теперь пришла наша пора отдавать — ведь мы его ученики, он напитал нас огромным духовным богатством. Нам есть что сказать людям. И, главное, мы должны донести до них мысли, слова, дела отца Александра.
Я и при жизни считал его святым. А теперь, если кому‑то нужны доказательства, эта святость подтверждена его жизнью и его смертью. И мы свидетели этому. Я уверен, что его могила будет окружена народным поклонением. Я уверен, что на ней будут явлены чудеса и исцеления. Всякой канонизации предшествует народное почитание, и оно уже началось.
Многие задавали вопрос: «Как мы теперь будем жить?» И я отвечал: «Мы будем жить в его присутствии». С самого первого дня его смерти я молюсь: «Святый отче Александре, моли Бога о нас!»
30 сентября 1990 г.[14]
Я знал отца Александра в течение многих лет и видел его в разных ситуациях. У него было очень живое, переменчивое лицо, реагирующее мгновенно на любое слово, взгляд, интонацию, необыкновенной лепки лоб, вьющиеся черные, а потом с густой сединой, волосы, очень внимательные, то искрящиеся юмором, то серьезные, то ласковые, то грустные глаза со светло–светлокарей опушкой. Я видел его сосредоточенным, радостным, удивленным, веселым, возвышенным, задумчивым, вдохновенным, но никогда — трагическим.
У Анны Ахматовой есть стихотворение:Когда человек умирает,Изменяются его портреты.По–другому глаза глядят, и губыУлыбаются другою улыбкой.Я заметила это, вернувшисьС похорон одного поэта.И с тех пор проверяла часто.И моя догадка подтвердилась.
Вот так изменились портреты отца Александра: на них лежит трагический отсвет. А раньше этого не было.
Фотография — вещь таинственная: в ней содержится вся информация о человеке начиная с детства, нечто вроде астрального портрета. И есть люди, умеющие эту информацию считывать. Очевидно, трагизм скрыто присутствовал в этом человеке, и теперь его лицо на фотографиях носит явственный отпечаток высокой трагедии.
Я познакомился с ним заочно. В конце 60–х вышел фильм Михаила Калика «Любить…» Он прошел в Москве по кинотеатрам третьего ряда и быстро был снят, а потом и вовсе запрещен, потому что Калик решил эмигрировать. Всю эту картину было приказано смыть с пленок, что и было исполнено. Остался, может быть, единственный экземпляр фильма, который Калик увез с собой в Израиль. Вот этот‑то экземпляр перед отъездом он показал втайне в каком‑то клубе около метро «Аэропорт». Там я его и увидел. Это был то ли 69–й, то ли 70–й год. Публика была почти сплошь диссидентская.
Фильм произвел на меня сильное впечатление. Он был документально–художественным, точнее, художественным с документальными вставками. Эти вставки представляли собой интервью со священником. Он говорил о любви. Но как говорил! Меня поразили свежесть, глубина и оригинальность его мысли. Так никто не говорил. От всего фильма в памяти осталась только это — легкость, блеск, точность, духовная высота, непередаваемый юмор отца Александра (я только потом узнал, что это был он). Все остальные сюжеты померкли.
Прошло некоторое время, и я увидел отца Александра не на экране, а в жизни (я познакомился с ним в середине 70–х). Всё совпало, и более чем совпало, потому что он был неизмеримо богаче своего экранного образа. И опять — фейерверк мысли, остроумия, радости, света. Именно свет, сияние исходили от него. Я сразу полюбил его. Его нельзя было не любить.
У него было не лицо, а лик. От него трудно было отвести глаза. Его обаяние было непреодолимым.
Есть разные типы людей. Грубо говоря, два основных типа: созерцательный, рефлектирующий, человек мысли и — практик, человек дела. В отце Александре в равной мере сочеталось то и другое — необычайная энергия действия и необычайная сила мысли. Причем никакого зазора между словом и делом не было: слово было одновременно делом. Вообще гармонией отмечено в нем всё — и облик, и слова, и мысли.
Не перестаешь удивляться: сколько же сумел сделать этот человек за одну–единственную жизнь! Говорят, он сделал столько, сколько несколько академических институтов. Да ничего подобного! Никакие институты, ни порознь, ни вместе, не сделали и не могли сделать то, что сделал он один. Это было под силу только такой могучей личности. Он сделал, в частности, то, о чем мечтал, но не смог реализовать Владимир Соловьев, — осмыслил, проанализировал и в сжатой форме описал духовный путь человечества, его философские и религиозные поиски на протяжении всей истории. Причем небывалая глубина исследования непостижимым образом сочетается с простотой, доступностью и художественностью изложения. И это не единственное его достижение.
Каждое его появление в церкви было вспышкой света. Всё освещалось и освящалось — храм, лица людей, души. Но таким же явлением света, сосредоточенного и сильного, или же, если воспользоваться образом Цветаевой, световым ливнем было само его пребывание на Земле. Это было мощное, всё возрастающее горение духа. Я говорю «было», но на самом деле — есть. И будет.
Его проповеди всегда были потоком — не потоком сознания, а потоком духовной лавы, которая горит, но имеет берега. Когда он возглашал: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа!», его голос звенел, как голос древнего пророка, и вы сразу переносились из мира обыденности в иной мир, «где нет болезни, печали и воздыхания». Когда он служил литургию, лик его становился грозным, иконописным. Когда он пел «Отче наш», он становился похожим на апостола.
Из всех живших на Земле в наше время людей Христос с наибольшей полнотой отобразился в отце Александре. Надо это, наконец, понять. Он повторил путь Христа и, как Христос, принял мученический венец.
Мы входим здесь в сферу сакрального, мистического. Достоевский однажды сказал, что Пушкин унес с собой некую тайну, и мы теперь без него эту тайну разгадываем. Вот и тайну отца Александра мы должны теперь разгадывать.
Разгадаем ли? Сам отец Александр говорил, что разгадать можно загадку, а тайну — нет. И это правильно, это прекрасно. На иконах Христос или Богородица часто изображаются внутри некой сферы, внутри овала. Это символ иного, небесного измерения. Находясь в измерении земном, мы не можем постичь небесного — нам это не дано. Нам даны только намеки, подобия, и даны они лишь потому, что мы сами — образ и подобие Божие. А отец Александр жил сразу в нескольких измерениях — во многих временах и во многих пространствах.
Он, как никто, ощущал присутствие Христа в мире — не в далеком прошлом, а здесь и сейчас. Он говорил, что Христос всегда стучится в двери нашего сердца и встреча с Ним — встреча внутренняя, в глубине сердца. Только от нас зависит, произойдет ли она. Христос был стержнем и смыслом его жизни, как и у других великих святых. Однажды он сказал о преподобном Сергии: «Вера его была не возбужденной, не святошеской, а здравой, твердой, надежной, спокойной, уверенной, как весь характер святого Сергия».
Вот такая же вера была у самого отца Александра. Теперь мы знаем, «делать жизнь с кого» — совсем не с того, кто стоит на Лубянской площади, повернувшись спиной к своему учреждению.
Отец Александр оставил нам высочайший образец — пример собственной жизни. Я мог бы сказать вслед за Шекспиром: «Он человек был в полном смысле слова». Но это была бы не вся правда, да и слова эти затерты. Я даже не стал бы говорить вслед за Гоголем, что это русский человек в его развитии, каким он будет через двести–триста лет: я не верю, что такие люди будут через двести–триста лет.
Мы жили при нем, как у Христа за пазухой, как за каменной стеной. Нам было покойно и тепло. Теперь стена рухнула, и мы должны — нет, мы обязаны! — встать на собственные ноги.
Есть странные сближения, странные знаки, которые мы понимаем только ретроспективно. Юлиан Семенов, ценивший отца Александра и выступавший в 1990 г. вместе с ним в спорткомплексе «Олимпийский», одним из первых стал печатать его в своем ежемесячнике «Совершенно секретно» и даже ввел в состав редакционного совета. За месяц до убийства отца Александра этот ежемесячник поместил статью «Неоконченный реквием». Всю первую полосу этого номера занимал огромный топор…
Убийство отца Александра стало духовной катастрофой. Это злодейство потрясло всех — не только христиан. Я не завидую участи убийц, и еще меньше — участи тех, кто их натравил. Среди них, к сожалению, — люди, причастные к Церкви.
Церковь — учреждение богочеловеческое, и то, что в ней от человеческого, несет на себе отпечаток всех грехов и пороков общества — мира в широком смысле. Мало того, в Церкви искушения более опасны и изощренны, страсти более сильны, чувства более обострены, и это чревато тяжкими последствиями. Но то, что в Церкви от Бога, многократно сильнее любых человеческих слабостей и преступлений. Смерть отца Александра может пробудить спящих, открыть глаза многим, привлечь их сердца к истинной Церкви Христовой. Продолжать жить так, как живет сейчас большинство людей, значит готовить Апокалипсис.