— Кирюша. Тоже художник. Он у меня жил лет эдак десять назад. С
Борей приезжали, с папкой Катиным.
— Да, мне папа рассказывал, — поддакнула Катя.
Отлично. Все всё знают.
— Кирюша… Катерина, — строго сказала я. — А ты знала, что Кирюша как бог выглядит?
— До сегодняшнего дня не знала. Он пришел тебя искать… В общем, я все поняла. Маринка, — закатила глаза подруга, — он такой красавчик!
Теперь я вспомнила, я видела его на фотографиях в папиных альбомах. Но и предположить не могла, что это он.
— Все такие понятливые. Одна Сурикова дурочка, — Я отвернулась в стене, и принялась рассматривать, как в детстве, ковер, висевший на стене.
Счастливая Катя, прихрамывая, ушла к Егору. Бабка Марья ушла на разборки к Варфаламеевым (кто-то стащил с огорода черенок от лопаты). И наступила благостная тишина для раздумий и самобичевания. Где-то вдалеке снова ухала сова, а в остальном остров хранил молчание.
Я, впервые за все время на острове, захотела нарисовать что-то, помимо портретов. Кисть будто бы сама поставила пару точек в левом верхнем углу холста, и от них потянулись лучи, которые стали сплетаться в клубок. Клубок вертелся, не желая распутываться, вплетал в себя новые нити, добавляя себе цвета. В итоге две тонкие ниточки выбрались, начали обвиваться друг вокруг друга, и соединились в одну. Я устало закрыла глаза, откидываясь на кровать. Железные пружины скрипнули, принимая меня.
Ночью мне снился Кирилл. И теперь я звала его по имени. Меня разбудила Катя, судя по свету, глубокой ночью, недовольно пробурчав:
— Ну, дай поспать. Заладила «Кирилл», «Кирилл»… Бормочешь без конца. Иди к своему Кириллу, и там бормочи…
Ну вот, Я снова разговариваю во сне. Если сложить мои предыдущие слова и сегодняшние, то получается фраза, прекрасно иллюстрирующая ситуацию: «Встретимся на Черной речке, Кирилл».
Я не выспалась, так как остаток утра провертелась в кровати. Болела голова, выходить из дома совершенно не хотелось. Но пришел суровый Борис Таисович, который велел и Катерине, и мне немедленно выходить на пленэр.
— Лежат тут, барыни… — изба ходуном ходила от зычных криков ректора. — Я думал, она болеет, встать не может… А она, вертихвостка, по сеновалам скачет! Думала, не узнаю?
— Ну, пап! — ныла Катя. — Я взрослая женщина!
— Да кто спорит? Взрослая! Но ты сюда работать приехала, а сама отлыниваешь. А ты? Марина, я знаю, что ты ехать не хотела, однако, ты здесь, и будь добра вместе со всеми выходить. И ваши особые отношения с Кириллом Робертовичем…
— Нет у нас никаких «отношений», — я отвернулась к окну, уставившись в одну точку на горизонте.
— Тем более! — не унимался Борис Таисович. — Значит, тебе ничего не мешает работать. Встали и пошли! Немедленно! Обе!
Я не хотела видеться с преподавателем, а Катерина собиралась идти к Егору. Но по итогу мы обе пошли на пленэр. Как на зло, на улице было солнечно, не осталось и следа от недельного, затяжного дождя. Идеальная погода для выхода на натуру: не жарко, свет хороший, ветер умеренный.
Из-за того, что мы пропустили утреннее распределение, нас обеих отправили в самую ближнюю группу — на берег, к парому. Мои слова о том, что я там уже рисовала, ни на кого не подействовали. А я была согласна идти куда угодно, только не на берег. Потому как на листе, висевшем на двери школы, черным по белому было написано: «Позиция 1. Берег Черной речки. Преподаватель — Кирилл Робертович Ривман». Но Борис Таисович сделал такое страшное лицо, что желание спорить испарилось само собой.
Ребята уже работали, и, судя по наброску Витьки, с раннего утра. Катя, которая все еще делала вид, что у нее болит нога, села на скамью у парома, и сразу начала рисовать, желая побыстрее закончить. Я пошаталась по берегу, заглядывая на мольберты и в альбомы, и, наконец-то, встала на самом краю песочной насыпи, выбрав самое уединенное место. Кирилл Робертович сидел на пароме, разговаривая с дедом Максимом, эпизодически обходя всех рисующих с длинным карандашом. Мужчина прекрасно выглядел: черная кофта-мантия с капюшоном, волосы забраны в неряшливый хвост резинкой с украшением наподобие четок, руки были обвиты кожаными браслетами. Я исподлобья смотрела на него, и, конечно же, замечала, как мои однокурсницы улыбались ему, пытались поближе подойти к Кириллу Робертовичу, когда он делал правки на их рисунках. Однако сам мужчина никак не реагировал на них. Когда Алла из 404 группы слишком близко наклонилась к преподавателю, что-то спрашивая, я не выдержала, и резко отвернулась, чуть не уронив мольберт.
— Свет, в нижнем правом углу, нужно исправить. Слишком темно, — над самым ухом раздался волнующий мужской голос.
— Спасибо. исправлю. — Подчеркнуто официально сказала я.
— Сердишься?
— Кирилл Робертович, я вас услышала. Исправить свет. Спасибо за совет. Теперь можно я буду рисовать?
— Марина, поговорить все ровно придется, — осторожно сказал преподаватель.
— Мы с вами уже достаточно наговорили… Мне на год вперед хватит, — я не поворачивалась к мужчине, так как знала, как на меня влияют его взгляды.
— Не там. Дай кисть.
Но вместо того, чтобы взять у меня кисточку, мужчина сжал мою руку, и повел ей, разводя слишком яркую краску, осветляя край. Для этого ему пришлось еще ближе подойти ко мне, практически прижаться грудью к моей спине. Я повела плечами, так как тело покрылось мурашками.
— Кирилл Робертович, это неприлично. Тем более что все смотрят.
— Меня это не смущает.
— Ну, хватит. Пожалуйста, — я отвернулась, пряча дрожащие губы.
— Что мне сделать, чтобы ты меня выслушала? — серьезно спросил Кирилл Робертович, отпуская мою руку.
— Оставить меня в покое.
— Кирилл Робертович, можно вас? — с другого края берега раздался капризный женский голос.
Преподаватель, постояв несколько секунд рядом, рассматривая меня, ушел к зовущей его студентке. И я смогла выдохнуть. На рисование не было совершенно никакого настроя, и после пары неудачных мазков я собрала сумку и пошла ко второй земляной лестнице, ведущей к церкви.
Я бы тоже его не узнала», — сказала мне Катерина, когда мы шли на берег. А мне и сейчас слабо верилось, что это действительно он.
Преподаватель стал совершенно другим: изменилась (или вернулась прежняя?) манера поведения, стало очевидно, что ему не плевать на свой внешний вид, он сегодняшний более терпим и вежлив, чем был в Академии. Я терялась в догадках, зачем нужен был этот маскарад, и что заставило Кирилла Робертовича вернуться к своему родному образу? И хотя я пыталась не думать о нем, мысли все ровно возвращались к этой загадке.
На лавочке у ворот бабы Марьиного дома сидели Борис Таисович и медик Егор. Парень приветливо улыбнулся, а вот для ректора мое появление стало лишь катализатором для новой вспышки.
— Сурикова! Я тебя только два часа назад на работу выгнал, а ты снова домой прешься, — завелся Борис Таисович. — Хочешь сказать, ты закончила?
— Да не могу я там находиться, — я опустилась на лавочку между мужчинами. — Борис Таисович, ну вы же знаете…
Я запнулась, опустив голову. Мы были близко знакомы с ректором, и часто общались в неформальной обстановке (все же отец лучшей подруги).
— Я всё про всех знаю, Сурикова. Все и про всех, — ректор заострил на этом моменте внимание. — Но ваши распри с одним лишь преподавателем не дают тебе право попусту тратить драгоценное время на острове. Ты зачем сюда приехала? Зачем, я тебя спрашиваю?
— Я ради него и приехала, — обреченно ответила я, и откинулась, прислонив голову к теплому дереву забора.
— Приплыли, — выдал ректор, и повторил мое движение. — Я вас привез для работы, а вы променяли живопись на мужиков. Бабы, что с вас взять.
— Ой, сам-то, — забубнила другой стороны забора баба Марья. — В прошлый раз ты, Боря, ночки-то на сеновале с Зойкой Терентьевой проводил.
— Мария Петровна, ну вот кто вас просил? — риторически спросил Борис Таисович у дырки в заборе. — Где она, кстати? Зоя? У нее дом заколочен.