— Кто вам внушил, что нужно рисовать «по правилам»?
— Никто. Это само собой разумеется, — не поняла вопроса я.
— Нет, кто-то поселил эту мысль в вашу голову. Вы учились в художественной школе?
— А нам обязательно сейчас это обсуждать? Чем меньше вы будете меня отвлекать, тем быстрее я закончу, и мы уйдем отсюда.
— Мы никуда не торопимся, — спокойно сказал мужчина.
— Да, я училась в художке.
— Вас хвалили?
— Не сразу. Первые года маме советовали не тратить время. И мое, и преподавателей.
— Вас считали бесталанной?
Я вздрогнула. Будто бы услышала голос Кирилла Робертовича, который отчитывает меня, обвиняя в бездарности.
— Да, — тихо призналась я, пытаясь не отвлекаться от мольберта.
— Почему? Вы не справлялись? — настаивал художник.
— Я уже не помню. Меня рано отдали учиться.
— У вас сохранились детские работы? Я бы посмотрел.
— Вряд ли. Может быть, мама хранит. Я никогда не интересовалась.
— Ну, у вас же есть какие — то детские воспоминания? Как вы рисовали?
— Ну, хватит, а? Вернитесь сюда. Я закончила.
— Нет, не вернусь, пока не расскажите.
Я вздохнула.
— Я не помню, как и что я рисовала. Помню только, что папа… — я запнулась.
— Продолжайте.
— Папа очень разозлился, что учителя мной недовольны. Он кричал,
что я должна рисовать правильно.
— А кто у нас папа?
— Скульптор.
— Теперь все понятно, — мужчина повернулся ко мне, заметив, что я сдерживаю слезы. — Идите сюда.
Я нерешительно сделала пару шагов, и вытянула голову, чтобы увидеть край обрыва.
— Идите сюда! Вы же не можете не доверять человеку, который вам якобы полгода снился, — улыбнулся художник, протягивая руку.
— «Якобы»? Вы мне не верите? — от удивления я даже перестала всхлипывать.
— Не верю, — честно признался художник.
— Я вам докажу! — упрямо сказала я. — Я вас нарисовала задолго до того, как мы встретились здесь, на острове.
— Ладно-ладно, — по интонации было ясно, что мужчина мне не верит, просто решил прекратить спор. — Идите сюда.
Я вытерла ставшую холодной на ветру слезу рукавом, и подошла к мужчине, подав свою ладонь. Он резко дернул меня к себе, и я, оглушенная собственным визгом, оказалась рядом с художником. Крепко зажмурила глаза, боясь увидеть, как лечу вниз.
— Мне кажется, что дело обстояло так: вы — одаренный художник, и в детстве, в консервативной художественной школе, выступали за рамки предписанных правил живописи. С ребенком, который иначе чувствует и отображает окружающую реальность, ну, к примеру, с будущим абстракционистом или кубистом, тяжело работать. Педагоги не смогли от вас добиться соблюдения правил, но вот отец, который ждал, что вы пойдете по его следам в творческой профессии (я полагаю, он успешный скульптор), повлиял на вас. истерикой, криками, угрозами… Чем угрожал, кстати?
— Что разведется с мамой, — шепотом сказала я, не открывая глаз.
— Ну, ясно. Манипуляция детской психикой. Он заставил вас думать, что если рисовать «по правилам», то, во-первых, педагоги будут довольны, во-вторых, папа будет рядом. — Мужчина помолчал. — Как вы думаете, я прав?
— Я не знаю… Наверное… Но в одном точно ошиблись: папа не стал успешным в профессии. Он живет заграницей, перебивается случайными заказами.
— Теперь еще яснее. Попытка самореализоваться через ребенка. Откройте глаза.
Я уже поняла, что мы не падаем, но все еще боялась обвала грунта.
Открыла один глаз, чем рассмешила художника, и посмотрела вниз…. И тут же попыталась дать мужчине пощечину.
— Вы ужасный человек! Я чуть не умерла от страха!
Оказалось, что прямо под тем местом, где мы сидим, находится совершенно плоский, широкий, скалистый выступ. И ноги художника стоят на нем. И отсюда даже не видно дна провала — только вид на березовый лес.
Мужчина рассмеялся, и я, в знак шуточной мести, навалилась на него, придавив своей грудью к теплой земле, укрытой плотным слоем мха.
Я хищно вцепилась взглядом в губы художника, пытаясь представить, как он целуется, и решила пошутить.
— Секса в лесу у меня еще не было.
Мужчина спокойно ответил:
— И сегодня не будет. Скоро начнется дождь.
Я так увлеклась, что не заметила, как тучи стали наползать на остров, нависая прямо над нами. Художник аккуратно поставил меня перед собой, подталкивая к краю скального выступа, при этом держа за талию. Я испуганно жалась к нему.
— Я боюсь высоты, — тихо сказала я, но все же шагнула к краю.
То, что мужчина держал меня, сказалось на моей уверенности. Я опустила голову, и, игнорируя головокружение, с восторгом всматривалась в пропасть.
— И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», — художник процитировал Ницше, притягивая меня к себе.
Я впервые всмотрелась в себя. В свои детские страхи: боязнь не оправдать надежды отца. Где-то в глубине души я всегда знала, что папа оставил, после своего ухода, выжженную землю. Но не связывала свой страх перед экспериментами в творчестве с его угрозами мне, маленькой девочке.
Это было слишком давно, и я всю жизнь тщательно пыталась забыть это.
Конечно, я помнила, как рисовала в детстве. Помнила, как наша старая учительница брезгливо трясла альбомным листочком, смешивая еще не высохшие краски. Я забивалась в угол, в самом дальнем классе, и ждала маму. И было важно, чтобы за мной пришла именно мама… Старая Нина Сергеевна показывала родителям мои рисунки, и говорила, что у меня совершенно нет способностей к рисованию, но зато в наличии есть больное воображение. Я помню, как мне было обидно: ведь если нужно нарисовать два зеленых яблочка на белой салфетке, то почему мне нельзя добавить других красок? «Так будет красивее», — говорила я. «Так будет неправильно», — отвечали мне учителя и папа. А мама брала меня за руку, и вела в кафе-мороженое, где порция клубничного десерта частично снимала мой стресс. Но самое важное — мама ласково улыбалась, и говорила, что рисовать "надо сердцем".
А папа стоял рядом с учительницей, и неодобрительно кивал головой, мол, «где ты увидела на зеленом яблоке оранжевый блик? Он говорил:
— Мариночка, зайка, так нельзя! Если оранжевого на натуре нет, то и красочку «охра» брать не нужно. Так неправильно, так нельзя. Так ты никогда не станешь настоящей художницей!
Есть что-то долго и настырно доказывать ребенку, то он вам непременно поверит…
По дороге нас поймал дождь. Художник укрыл самое ценное— мольберты, и подтолкнул меня к кривой, слабо протоптанной дорожке, которая вела на другую сторону острова. Через несколько десятков метров дорожка начала разрастаться, и перешла в достаточно широкую поляну. На поляне стоял дом, за которым, в темных зарослях, пряталась баня и какие-то надворные постройки. Дом был достаточно большим, но несколько грубо сколоченным, будто бы впопыхах. А то, что он находился на волчьих Выселках, делало его особо загадочным. Думалось, что здесь живет ведьма из сказок, и вот-вот из печной трубы выскачет летающая метла.
Дождь расходился, и капли с исступлением отскакивали от крытой шифером крыши. Мужчина помог мне подняться на высокое крыльцо: из-за мокрых штанин и кроссовок я с трудом поднимала ноги. В сенях была непроглядная тьма, как, вероятно, и в самом доме — проводов, идущих к дому от общей электролинии, я не увидела. Художник смешно фыркнул, смахивая с мокрой челки влагу, и толкнул меня — я «приземлилась» на скамью. Меня трясло от холода. Мужчина наощупь стянул с меня кроссовки, насквозь мокрые камуляжные брюки и помог зайти в дом. Я сама сняла свитер, и наклонилась набок, чтобы отжать волосы, капли с которых падали на голые плечи. Мужчина молчал, и я физически чувствовала, что он рассматривает меня в тусклом свете, падающем на меня из узкого окна.
— Я хочу вас попросить мне позировать.
— Сейчас?! — удивленно воскликнула я, повернувшись к художнику.
— Да, вы очень хорошо стоите. И мокрые волосы… — мужчина задумался. — Но я хочу писать в родном для меня жанре.