— Слушаюсь… э-э… баньди!
Но не ушел. Он хотел собственными глазами увидеть, как вчерашний ховрак, над которым они с Чойсуреном беззлобно посмеивались, вдруг и сразу стал ламой, святым, теперь для них недосягаемым… За что ему такая честь? За какие заслуги? Разве у них с Чойсуреном меньше заслуг перед ширетуем и дацаном?
Пунцаг вздрогнул, когда Бадарч прикоснулся к нему:
— Не надо. Я сам!
— Вы не сможете, баньди, вымыть себе спину! Ловкие руки у Бадарча! И совсем не похожи на грубые мозолистые руки других ховраков. Может, он женщина не только для гэлуна, а вообще — женщина?
И тотчас Пунцаг услышал шелестящий шепот Бадарча:
— Как это тебе удалось, Пунц? Я-то для него все делал, а одежд ламы так и не получил! За особые услуги он мне платил только деньги… Замолви за меня слово гэлуну!
— Об этом рано говорить, — пробормотал Пунцаг смущенно. — Вот, когда мы с гэлуном вернемся из Тибета…
Он вспомнил предупреждение Жамца и тотчас прикусил язык. Но было поздно — Бадарч уже услышал. Побледнел, отшатнулся, выронил мочалку:
— Ты едешь в Тибет?! Ты увидишь Лхасу и Поталу?![57] Может, ты увидишь и самого далай-ламу?..[58] О-о-о…
Бадарч застонал, как от боли.
Потом, когда Пунцаг вышел из чана и стал облачаться в свои священные одежды, Бадарч поспешно сгреб лохмотья вчерашнего ховрака, прижал их к груди:
— Оставь их мне, баньди! Может, и мне они принесут счастье!
Пунцаг растерянно кивнул и осторожно открыл двери в покои ширетуя. Тот равнодушно осмотрел его, проворчал недовольно:
— Ты долго мыл свое тело, баньди. А ведь твои предки не любят и боятся воды!
— Вода уносит счастье, — вспомнил Пунцаг слова матери и невольно произнес их вслух. — Вода смывает красоту с лица и тела.
— Вот-вот! — рассмеялся ширетуй. — А тебе вода принесла счастье и не убавила, а прибавила красоты!
— Я всю свою жизнь буду помнить то, что вы для меня сделали… Я буду вам верен, как собака… Я…
Слова нового ламы были искренними, и Жамц слегка смутился, что совсем не было похоже на него:
— Остановись!.. Я тебе верю и надеюсь, что скоро тебе представится случай выполнить свои обещания… А теперь садись, где хочешь, и поговорим о деле…
— Я — весь внимание, ширетуй!
— Мы едем к таши-ламе совсем не для того, чтобы облобызать его священные одежды! — заговорил Жамц сурово и торжественно. — Мы нужны таши-ламе как исполнители его воли, и, если мы сделаем что-либо не так, нас ждет суровое наказание… Ты что-нибудь слышал о великой стране Шамбале?
Пунцаг сжался на своем табурете в комок: то, о чем сейчас спрашивал гэлун, только думалось, но не произносилось! Даже лама Сандан, который знал о Шамбале все, что только может знать смертный о воле богов, предпочитал говорить о ней со своими помощниками-ламами и ховраками косвенно, как о величии Майтрейи, называя нового Будду на бурятский манер Майдари… Может, за то и был наказан колесницей своего кумира, что где-то и как-то произнес вслух священное имя страны грядущего?
— Ты чем-то напуган, баньди? — поинтересовался гэлун со снисходительной усмешкой. — Я не сделал ошибки, теперь имя этой великой страны произносят. Так решил таши-лама, который имеет право давать разрешение на въезд в эту страну! И, похоже, что мы с тобой одними из первых получим такие разрешения… — Жамц откинулся на подушки и закрыл глаза. — Не бойся повредить карму, баньди. Сансара каждого человека сделана из прочного материала, напоминающего хрусталь. Не всякий дурной поступок оставляет на ней даже царапину… Все мы смертны в одной жизни, но бессмертны в будущих перерождениях! И, если нам с тобой доверяются ключи от страны будущего, то наша карма безупречна, а на сансаре нет и пятнышка! Таши-лама — бодисатва бога Амитабы, владыки земли Сукавати, ему виднее, кто и чего достоин… Мы Шамбалы, а другие — ада!
— Шамбала… — Пунцаг впервые вслушался в это непривычное для уха сочетание звуков, зарделся от смущенья, спросил хрипло: — Где она, эта страна, ширетуй?
— Таши-лама говорит, что она там, где твоя забытая родина.
«Наивный мальчишка! — думал Жамц о Пунцаге почти с нежностью. — Он в слепоте своей убежден, что я одарил его святостью ламы только за то, что он хорошо наливал кумыс в мою пиалу… А ему выпал этот шанс потому, что он рожден в Алтайских горах, которые сейчас нужны Лхасе. Там решено поставить монастыри новой веры, чтобы начать поход к Уралу и Волге, где слиться с ламаизмом калмыков и, если удастся, то образовать новый центр веры, границы которого могут быть много шире существующих на востоке России… Ну, а если не получится, то можно будет довольствоваться и одним Алтаем!»
Да, Лхасе всегда было что-то нужно от ближних и дальних соседей, ей всегда было тесно в собственных горах, долинах и пустынях! Хотя и ее земли не скупы, и в них есть все, чтобы жить безбедно… Но кто из лам, которых только в одной Лхасе десятки тысяч, возьмет в руки орудия труда, если они привыкли держать лишь чашу для подаяний и четки в 108 камней для молитвы! Нет, Лхасе нужны люди, которые безропотно кормили бы ее и создавали все ее богатства, получая за свой труд только обещания хороших перерождений и райского блаженства…
В тайных мечтах своих каждый из пяти высоких лам Тибета видит свою страну могучей, границы ее отодвинуты во все стороны света на тысячи уртонов. Они искренне верят в чудо! Ведь удалось же в свое время монголам, организованным сплоченностью хошунов и укрепленным силой оружия, покорить мир от восхода до заката солнца! Почему же это чудо нельзя повторить другим способом, не проливая крови?
Таши-лама об этом прямо не скажет, не сможет. Но везде и всюду он говорит о воинстве Ригдена-Джапо, о Шамбале, которая должна быть завоевана! И хотя в состав воинства он включает мудрецов-книжников, пророков и лам, обладающих мощной нервной энергией, без тех, кто может и должен держать настоящее, а не символическое оружие, его полководцу тоже, надо думать, не обойтись? Мысль, конечно, может завоевать мир… Но где она? Одной легенды о Шамбале мало!
Слов нет, таши-лама умен и красноречив, он много пишет и много печатает книг, воспевающих Шамбалу, обновляет старые символы веры, поднимает из руин могучие прежде монастыри, ищет и находит ярых приверженцев своей идеи, заставляя их на новый лад перекраивать старые легенды, уходящие своими корнями в Веды и Пураны. Он поднимает новую волну ламаизма под знаменами и призывами легендарных героев, не очень считаясь с канонами буддизма, которые ему не подходят, а порой и бесцеремонно попирая их, повторяя главный подвиг Цзонхавы. Но у кого в ламаистском мире повернется язык обвинить его в кощунстве?