Читать интересную книгу Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

- Я тоже не слышу мыслей, мне легче – я, порой, их Знаю, - слегка улыбаясь, сказал Граф, - Вы много пережили, у Вас большой опыт. А как сейчас по поводу волшебного зелья, это, конечно, сугубо личное, но мне кажется, Вы и без него ведьма. А зелье я сейчас сам намешаю – чистый медицинский спирт в горячий крепкий кофе. У меня есть фляжечка спирта, за вами кофе…

* * *

Граф метался по улицам в ожидании встречи. Он забежал в гастроном, купил шампанское, коньяк, шоколад, в баре - дорогие сигареты, на рынке - апельсины, охапку тюльпанов - у уличной торговки; в аптеке, чуть задумался, и купил пачку презервативов.

Он жаждал увидеть большие зеленоватые, чуть косящие миндалевидные глаза, прямой идеальной формы нос, большой яркий чувственный рот, и четко очерченные скулы девушки, рисующей серые розы и мужчин в больших черных шляпах, рогатых фавнов и золотых ангелов, склоненных над больничными койками.

Она не пришла. Он звонил, ее не было дома. Он выпил коньяк. Выкурил пачку сигарет. Купил еще коньяка и отпил полбутылки.

Зазвонил телефон:

- Я заблудилась…

Он нашел ее во дворах в телефонной будке, замерзшую, испуганную в алом, как кровь, пальто.

* * *

– «Я к Вам травою прорасту...», - влюблено глядя в космос глаз Графа, читала Она стихи бедняги Шпаликова, Лорку. Граф читал свои:

Добра желая люто, меня учили в детстве:Ты должен путь свой выбрать и праведную цель,Чтоб перед рылом - блюдо, чтоб не болело — сердце,

Чтобы вода в стакане и теплая постель.Чтобы другим дорога от дома до приюта,Чтоб стоптанные туфли не на твоих ногах,Чтоб россыпи алмазов не чудились повсюдуИ кровь от поцелуя не на твоих губах.

Но день сорвался в пропасть – пал каплею бесцветной,А я смеялся вволю: ну, где ваш потный рай?В разломе красной ночи, кровавой и бездетной,Я дружбу свел с волками из гордых вольных стай.Больное сердце мамы рвалось в предсмертном ритме,А я кричал и плакал, просил: «Не умирай».А сам глядел на волю – бродягой вечным быть мне.Рыдал, но собирался в далекий милый край.

Граф ненавидел рассвет, не давший доесть им последний апельсин. Ей надо было уходить. Граф дал ей апельсин с собой, Она поцеловала оранжевую бугристую кожу и вернула апельсин Графу.

Он ждал ее два дня. Он искал ее. Он сходил с ума. Он знал, что она рядом, совсем рядом. Он хотел прикоснуться к ее руке, тонким пальцам и ногтям, испачканным краской. Он хотел почувствовать самый прекрасный запах «Anais Anais», смешанный с ароматом ее тела. Он очень жалел, что даже не поцеловал ее той ночью. Но ничего не было слаще ее голоса.

Граф метался по маленькой комнате Гаврилы. Бегал в кафе пить кофе, который не любил. Вино мешал с водкой и пивом. Говорил только о пропавшей ведьме.

- Я с ней знаком, немного, видел Еѐ работы, знаю Еѐ бдата, его кличка Свинья. Ебаный в дод. Ты что, не видел его? Он часто тусуется в «Жопе».

Граф простоял в «Жопе» неделю кряду, к вечеру седьмого дня нарисовался пьяный Свин и без утайки сообщил, что мама, заметив, что «Эвка возбуждена, находиться в состоянии эйфории, активно тусуется со своими картинками и говорит о каком-то рыжем ангеле, в которого она влюблена», проконсультировалась с доктором и… сдала дочь в дурку - «от греха подальше».

* * *

Сигарета во рту главного врача психиатрической больницы, не успел он чиркнуть спичку, задымилась сама собой. Эскулап вздрогнул.

- Поймите, я не имею права отпустить ее, я лишусь работы и диплома, - лысенький доктор заметил, что за плечом у собеседника висит плотное черное облако, не похожее на дым, слишком плотное и черное, полностью закрывающее белую дверь кабинета, - нервным движением он достал сигарету изо рта, скривил рот в саркастической улыбке, прикрывающей испуг, и посмотрел на тлеющий конец, - Вас, по-видимому, я тоже не должен выпускать отсюда!

Граф прикрыл глаза, и его лицо приобрело выражение восковой маски. В голове у доктора прозвучало ясно, даже на удивление нежно, но в каком-то инфрарегистре: «У вас психоз, доктор».

Граф резко встал и вышел. Над головой у врача громко взорвалась электрическая лампочка.

* * *

Дождливая безлунная ночь, темная улица, зловещая больница красного кирпича, выломанная решетка в окне второго этажа, лестница – ничего этого не было.

Было теплое раннее весеннее утро, ящик водки и немного денег для санитаров, испуганная, заспанная Эва, в смешной больничной ночной рубашке с синим клеймом, такси, и рай в снятом за копейки маленьком домике у пруда на окраине города.

Граф с Гаврилой взяли шабашку. Они клали кирпич, ставили леса, штукатурили, красили, убирали мусор. Граф приходил в домик к своей художнице грязный и пыльный, приносил пиво, сардельки и мягкую булку. Она писала в саду.

Каждую ночь Граф от ноготков пальцев ног до кончика носика вылизывал все Еѐ бархатное тело. Соития их были долгими. Движения – неспешными и чувственными, они растворялись друг в друге. Еѐ плотная высокая, с заостренными сосками грудь розовела и увеличивалась, глаза блестели, как у пьяной.

- Если б ты знала, - говорил он. - Какое счастье - целовать эти губы, которые знают такие прекрасные слова и стихи; руки, маленькие, сильные, умные руки.

* * *

Лето пролетело, осень заставила покинуть ветхий домик и переехать в мизерную облезлую квартирку на пятом блочном этаже.

- С тобой, и с возможностью творить, я готова жить где угодно, но прости, главное для меня в жизни - искусство, - Она улыбалась, но было видно, что Она не лжет.

- «Искусство» - это прекрасно,- говорил Граф. - Но какова цель, стоит ли тратить краски и время, чтобы какой-нибудь сморчок сказал: «О, это рука гения»? Чтоб потешить гордыню?

- Я ж не ты, я люблю людей.

- «Любовь» - это, конечно, магическое, но, всего лишь, слово.

- И ты давно мне его не говорил!

- Я стараюсь делать, чтоб ты это чувствовала.

В начале февраля она пришла домой очень поздно. Молча схватила мольберт. И, не говоря ни слова Графу, начала смешивать на палитре краски и мазать в полумраке по холсту.

Граф не спал, сердце его билось, как мотор самолета.

Когда утро осветило холст, она схватила и бросила его на пол. Упала на колени, ее било, из груди доносился скрип несмазанных дверных петель. Поползла на кухню, поднялась по стенке, жадно пила из крана. Тихо легла возле Графа. Губы Еѐ пересохли, дыхание пахло уксусом и марганцовкой. Граф обнял еѐ за плечи. Она беззвучно зарыдала:

- Я что-то потеряла, я не хочу больше творить, я вся ушла в тебя, как в песок, мне нужен выход.

- «Джеф» - не выход. Мы уедем из этой дыры, мы будем жить в красивом доме над рекой, дай мне месяц.

Вечером они пили вино, ели торт. Граф вытирал ее слезы и мазал мазью синяки на воспаленных исколотых венах. Она смотрела в его чуть замутненные болью глаза и плакала от счастья, что Он есть у Неѐ.

До середины апреля Граф уходил утром и приходил вечером, иногда уезжал на несколько дней. Она почти не выходила из дома, лишь иногда на вечерок к матери.

Однажды, после недельного отсутствия, Граф приехал поздно ночью и радостно сказал ей:

- Собирайся.

Она прыгала от счастья до потолка, даже не спросив Графа, куда они едут.

* * *

Ровно год прошел с того дня, когда Граф забрал еѐ из сумасшедшего дома. И вот они ехали в маленький городок, где Граф нашел работу с большой трехкомнатной ведомственной квартирой. Три месяца рая и безумно возгоревшейся любовной страсти с нетерпением ждали их.

Работа не сильно обременяла Графа, и он часто ходил на натуру вместе. Она писала акварелью. Граф баловался угольком. Иногда они падали в высокие травы и предавались любви. Их секс становился все более яростным и изощренным. Граф входил в неѐ с таким натиском и силой, что, казалось, он хочет дотронуться пенисом до еѐ сердца. Она выла во время оргазма, как дикий лесной зверь. Кончив, они падали изнеможенные, но через пару минут продолжали в позе 69. Их спины были исцарапаны, тела - в укусах и синяках от особо яростных поцелуев. Граф обожал еѐ, ей нравилось это, она была уверена, спокойна и удовлетворена.

- Ты говоришь, что слово «искусство», - рассуждала она, - происходит от слова «искушение». Самое древнее искусство – искусство обмана, в частности, по средством яблока. Странно, всю жизнь мы боремся с искушениями, хулим искусителя, а занимаемся искусством.

- Оставь христианский бред, они сами запутались. Стань ближе к натуре. Есть слово «культура». Для язычника «культура» - «культ «Ра», культ великого бога Солнца. Знай - ты служишь Солнцу. Если думать так, то не так печально осознавать, что все, созданное человеком, не говоря уж о нем самом, - лишь капля пота на раскаленном стекле. Ведь и сам великий Ра вскоре закроет свой яростный желтый глаз, - она задирала голову и щурилась, глядя на солнце. Граф продолжал, размахивая руками, - представляешь, мы часто бросаем в пространство слова, не понимая их суть, кто задумывается, что «удовольствие», «удочка», «удача» и «удар» - однокоренные слова, и за всеми ими стоит древний «уд» - слово, означающее то же, что и слово, которым нынче харкают на асфальт – «х-х-х-уй»… Мир меняет полюса, что вчера - правило, сегодня - грязь.