Читать интересную книгу Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

- Ты говоришь, что слово «искусство», - рассуждала она, - происходит от слова «искушение». Самое древнее искусство – искусство обмана, в частности, по средством яблока. Странно, всю жизнь мы боремся с искушениями, хулим искусителя, а занимаемся искусством.

- Оставь христианский бред, они сами запутались. Стань ближе к натуре. Есть слово «культура». Для язычника «культура» - «культ «Ра», культ великого бога Солнца. Знай - ты служишь Солнцу. Если думать так, то не так печально осознавать, что все, созданное человеком, не говоря уж о нем самом, - лишь капля пота на раскаленном стекле. Ведь и сам великий Ра вскоре закроет свой яростный желтый глаз, - она задирала голову и щурилась, глядя на солнце. Граф продолжал, размахивая руками, - представляешь, мы часто бросаем в пространство слова, не понимая их суть, кто задумывается, что «удовольствие», «удочка», «удача» и «удар» - однокоренные слова, и за всеми ими стоит древний «уд» - слово, означающее то же, что и слово, которым нынче харкают на асфальт – «х-х-х-уй»… Мир меняет полюса, что вчера - правило, сегодня - грязь.

- А какое из искусств ты считаешь самым…

- Самым нетленным? Финифть, «финипт» по-византийски. Ра – сдохнет, эмаль -останется.

- А я писала финифть, правда, не долго, но умею. Для этого печь нужна, краски специальные. Пурпур вообще из золота делают… А нимбы чистым золотом пишут.

- У тебя это все будет… если захочешь.

* * *

В конце лета приехал погостить Гаврила. Свежий. Месяц как вышедший из запоя, с ясным левым и сильно покрасневшим, от развивающейся глаукомы, правым глазом.

Началась бесконечная тусня с красками, пастелью, обойной бумагой, на обратной стороне которой так любил творить Гаврила. Столярный клей, стружка, вонь «Примы». Ночные разговоры ни о чем: «Ван Гог... Гоген… Моне, который Клод… Филонов… чертов Босх… Тулуз...».

Эва иногда участвовала в творческом процессе и разговорах, иногда расставляла свой этюдник, брала краски, но редко доносила их до холста. Иногда сидела отрешенно и курила, пуская дым струей в потолок. На следующий день Граф чистил еѐ засохшие палитры. «Хочу на пленэр, замкнутое пространство давит», - говорила художница, и они шли: фиолетовые пашни под холодным белым, нестерпимо ярким солнцем расползались по ее холстам; черные строгие люди сидели на истошно рыжих бульварных скамьях; серые прозрачные ангелы с лимонными нимбами зависали под суровым насупленным небом; черные подсолнухи среди изумрудных полей.

- Мне не нравится то что я пишу, я не знаю что писать, у меня нет мыслей, - стонала она. - Один великий скульптор, из итальянцев, не мог творить, если четырежды за день не совокуплялся с женщиной, а мне даже секс не интересен. Оставьте меня одну.

* * *

Нет ничего страшнее осени, если она приходит, когда ее не ждут.

Однажды Граф и Гаврила оказались одни, вдвоем, в большой захламленной квартире.

Она не появилась ни на второй, ни на третий день. Граф обзвонил морги и психушки, поставил на уши местных драгдиллеров. Ее никто не видел.

Он нашел ее в том городе, от которого они сбежали, в той квартирке, из которой ушли, даже не заперев дверь. Она лежала на голой раскладушке. Ее глаза угольками льда злобно и остро смотрели из черной глубины. Она лежала в несвежей майке, с кистью в одной и коробкой краски в другой руке, раскидав в стороны ноги, мазала свой половой орган черной акварелью. Вокруг валялись клочки волос, которые она выстригла и вырвала со своей головы.

- Я тебе изменяла со всеми встречными, со всеми!!! Понял!!! - увидев Графа, завизжала она.

Граф опустился на колени подле раскладушки. Взял Её руку своей дрожащей рукой, дотронулся пальцами до покрасневших, растерзанных вен.

- Милая,- прошептал Граф. Она что-то кричала, но он уже не слышал, он уходил, медленно, как во сне, передвигая непослушные ноги.

В животе дико забурлило. Граф присел в кустах под мелким сентябрьским дождем, подтерся лопухом, и пошел шатаясь по дороге из города, в поле. Поле пересекала маленькая, быстрая речушка. Граф сел на ее берегу и долго смотрел на воду, на пар, который шел у него изо рта, потом разделся и бросился в ледяной обжигающий поток. Река понесла его вместе с желтыми корабликами ивовых листьев. Мимо побежали заросли жухлой осоки, багровые зонтики калины. Река спешила раствориться в бесконечном океане. Граф хотел остаться собой.

* * *

Ночевать Граф попросился к знакомому пареньку, который жил в самом центре города в небольшом сарайчике, еще лет сорок назад утепленном и оборудованном под жилье. Паренек был человеком близким к местной богеме, носил длинные волосы, между запоями питался только молоком с булочкой, и мечтал выучиться на резчика по дереву. В его маленькой комнатушке все было очень аккуратно прибрано, и даже чересчур, по-склеповски, спокойно. Граф долго не мог уснуть, но через некоторое время сон струйкой дыма вполз в его глазницы:

«Маленькая, до боли раскаленная капля солнца торчала в нежном, голубом летнем небе, не давая взглянуть на вертолет, повисший на небольшой высоте. Гул вертолета заглушал все звуки вокруг. Вдруг что-то ударило в хвост вертолета, то ли стингер, то ли солнечный протуберанец. Вертолет качнулся и медленно, сонно рухнул за холм. Прозрачный горячий дым заструился в небо. Стал слышен крик взволнованной птицы, хлопки выстрелов и повизгивание пуль. Граф обернулся и увидел рядом с собой странного солдата – мужчину лет пятидесяти пяти в гимнастерке без погон и пилотке со звездой, в белых кожаных гусарских лосинах и босиком. В руках солдат держал плетеную корзину, полную пистолетов, автоматов и патронов россыпью. «Поручик То’лбухин, - приставив руку к виску и резво дернув плечами, отрапортовал военный. Потом как-то расслабился, обмяк и сел на траву. - Слыхали, граф, узкоглазые нарушили пакт, перешли горы и, похоже, готовятся штурмовать наши анклавы за горами? А с другой стороны, куда им деваться, их два миллиарда, а у нас: АУ, кто здесь? - Да нет никого. А вы, граф, что посреди поля боя столбом стоите, или думаете, что заговоренный. Хотя, какая разница – их орда, и они в живых оставляют только детишек младше трех лет». Пуля ударила Графа в руку чуть выше локтя, это вывело его из оцепенения. Целой рукой Граф выхватил из корзины поручика новенький вороненый АКСУМ и побежал в сторону сарая, видневшегося вдали. Раненая рука онемела, болталась - мешала бежать. Еще одна пуля резко обожгла ухо. До сарая на краю поля оставалось совсем немного, но ноги упорно не слушались. Солнце превратилось в красный блин и легло на горизонт. Граф, наконец, достиг сарая, прошел вдоль стены, заглянул за угол и увидел, что за сараем есть дома, много домов, целый городок. Граф пошел по улице. В городе было темно. На втором этаже одного из домов горел свет, надрывная песня прорывалась сквозь голоса подвывающих: «…пр-р-ратапи…», - дверь была открыта, воняло потом, перегаром и древесной плесенью: «…ты мне баньку…», в свете луны на темной лестнице белела оттопыренная ляжка: “…по бел-л-лому…”, - Граф перелез через спаривающихся. Самец обматерил Графа, пернул, рыгнул и во всю глотку заржал.

На втором этаже, в небольшом зале, обвешанном подкрашенными фотографиями с ликами гладких, нарумяненных женщин, стоял стол, накрытый водкой, кое-где, между бутылками, лежали картошки в мундире, картофельная кожура, пачки “Беломора” и проросший репчатый лук. Во главе стола сидел мальчик лет шести, в парадном костюмчике и белом жабо, с граненой стародельной рюмочкой в руке. У ног мальчика, обняв ножку стола, скорчился длинноволосый кудрявый мужчина, в его еврейских глазах тлела грусть. Мальчик посмотрел на еврея, на Графа, поднял рюмочку, лихо закинул голову и вылил из рюмочки себе в рот пару капель прозрачной жидкости. Опять посмотрел на Графа, показал ручкой на еврея, и низким голосом, растягивая слова, как при замедленном воспроизведении, сказал: «Странная штука, он - мой хозяин, а сидит на полу, а я вот водочкой балуюсь и очень неплохо себя чувствую». Еврей всхлипнул, и у него из глаз потекли ручьем слезы.

Граф передернул затвор автомата и выстрелил в еврея в упор. Брызнула кровь, еврей откинулся на спину. Мальчик засуетился, схватил открытую бутылку, дрожащими руками, торопясь, проливая мимо, налил водки в рюмку и залпом выпил, налил еще, выпил и, сложив, как прилежный ученик, ручки на столе, уставился на Графа отрешенно выкаченными глазами.

- Вставай, не валяй дурака, - крикнул Граф. - Я не хочу ждать неделю.

Еврей поворочался, сел, вытирая клюквенный сок с лица, и, посмотрев на Графа, как будто видит его впервые, спросил: «Что тебе, добрый человек?» Графа замутило. Сердце его задрожало, задергалось.

* * *

Утром паренек, у которого ночевал Граф, поплелся на работку, а Граф прямиком в тусовочное кафе «Жопа». Там он до обеда чашку за чашкой хлестал горько-кислый пережженный кофе, запивая его коньяком, а потом в него вселился бес риторики: