Читать интересную книгу Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

Она достала из-под подола рыхлый зеленый порошок, напоминающий таджикский насвай.

Графу было неудобно стоять – потолок был слишком низок. Травяной порошок на ладони старухи не спеша задымился сам собой. Молодые женщины наклонились над дымом и сделали по паре глубоких вдохов, затем сняли с себя серые нечистые балахоны, протиснулись сквозь узкий дверной проем в соседнюю комнатку, улеглись рядышком на узкую кровать с мятой простыней и уставились в потолок. Мужчина сделал больше вдохов, и также раздевшись, улегся на соседнюю кровать. От дыма, повисшего в каморке, Граф почувствовал перемены в сознании, для верности он пару раз вдохнул с ладони карги. Та, в свою очередь, одним вдохом вобрала в себя весь остаток дурмана. «Раздевайся, ложись», - снимая с себя тряпье, сказала ведьма Графу, и перелезла через мужчину, тихо лежащего на краю спартанского ложа.

Граф посмотрел на двух женщин, лежащих на соседней койке, – с ними произошли странные изменения: лица не стали красивыми, но в них появилась некая непостижимость, а кожа стала блестящей и чуть салатно-зеленоватой. Граф перевел глаза на старуху: по ее телу пробегали волны, жесткие острые страшные складки и морщины на теле округлялись, а кожа на глазах зеленела и покрывалась восковым лоском тропической лианы. На теле мужчины явно проступала легкая сеточка, как на листе подорожника. Все четверо спокойно улыбались Графу.

Граф осмотрелся вокруг, чувство брезгливости и омерзения прошло: он увидел, как бел кафель на полу под его ногами, как сложны поверхности пылинок и песчинок, лежащих на белом глянце; как живут разлетевшиеся по комнате лохматые зеленые комочки (остатки волшебного порошка), шевеля ворсинками на своей поверхности. Осколки красного кирпича за окошком растопыривали свои шипы на встречу солнцу, их грани принимали лучи и рассеивали так, что стены впитывали максимум солнечного тепла. Улыбки зеленых лиц и лучистых глаз со светло-зелеными белками, их понимание того, что видит и чувствует Граф, внушали спокойную уверенность. Голые тела лежащих были упруги и приятны, как стебли вьюнов из влажных лесов болотистой Амазонии.

Граф ощутил, что лежит на спине. Мешает боль в затекшей шее и покалывание в отлежанной руке. Вокруг темно.

* * *

Вчера, незабвенный Толик Гаврилов, по кличке Дед, извлек Графа из большой пьяной драки около славного своей лихостью кабака, где пика, да и шпалер были делом привычным и бытовым. Белый гусарский апаш Графа был порван, черные брюки продраны на коленях, по длинным перепутанным волосам на рубашку и лоб стекала кровь. Вообще Граф напоминал хорошо отпизженного Д’Артаньяна, только вместо шпаги в правой руке он сжимал обагренный консервный нож. Граф орал и упирался, но Дед был непреклонен, он упорно влек Графа за собой. По дороге Граф настоял на покупке водки и кильки в томате.

* * *

Вокруг темно, покалывание в отлежанной руке. Тошнота, жажда, горло забито слизью, язык распух.

- Гаврила-а-а…, - прохрипел Граф, и из его глотки на пол вылетел кусок зеленой слизи.

Узкая полоска желтого света клином вонзилась в бездонность черноты: «Эй, кто тут, кого опять Гаврила припер?»

Граф встал, все суставы его скрипели: «Привет, я где?»

* * *

Подвал был просторный, теплый; кондово, по-сермяжному, но с душой отделанный и оборудованный. В подвале располагалась мастерская по ремонту музыкальных инструментов.

Сам мастер, коренастый кривоногий, с широкой костью и скуластым лицом, больше напоминал труженика села, красноряхого пахаря. При этом, имея полный набор качеств хлебороба, он проявлял редкую истеричную чувствительность и некий, прямоугольный эстетизм. Попадавшие к ему покалеченные музыкальные инструменты он воспринимал, как Мать Тереза замученных сирот: носил их осторожно на двух руках, холил, выглаживал, выполировывал, пока они не превращались в то, к чему прикасаться можно, только одев фрак. Отдавая инструмент, он мог изрядно пожурить хозяина и, выслушав всевозможные оправдания, даже не взять за работу денег. Но однажды Граф был свидетелем, как какой-то жмот стал придираться и искать повод не заплатить мастеру: настройщика затрясло, он начал пошаркивать ногами, как бык на арене, нагнул голову, засопел, и холеный «Weltmeister» упал на пол, сильно упал. Прижимистый заказчик побежал, но аккордеон нагнал его на лестнице…

* * *

Самой большой радостью и бедой настройщика была тусовка, которую привел в просторный подвал Гаврила. Поначалу все было здорово - люди с гитарами, на которых не умеют играть, девушки с бесшабашными языками, которые мелют, не сопрягаясь с хозяйками. Непризнанные гении и их «телки», гениальные «телки» и их мутные спутники.

Настройщик сильно любил поболтать, а болтовня отнимала время, и приток средств в семью мастера уменьшался. Все чаще приходила скандалить (с элементами рукоприкладства) коренастая густоусатая жена. Доставалось и настройщику, и подвернувшимся под руку тусовщикам. Горячую татку смирял только холодный взгляд и безысходно-спокойный голос Графа. Настройщик выглядывал из-за спины спасителя, приседал, подчеркивая мужнюю преданность, тянул шею вперед и разводил руками – мол, видишь, не в силах я сие изменить...

Жена уходила – тусовка продолжалась.

* * *

Граф лечил свою депрессию дозами общения с разношерстными тусовщиками. Мудрый Дед, когда был тверез, грел душу одним своим присутствием, добрый и рукастый настройщик посвящал в интересные, но на фиг не нужные Графу, секреты музремонтного мастерства. Изрядно развлекал недавно доставленный Дедом из столичного бомжатника суетливый коротышка с волчьим взглядом, эдакий бравый «несолдат Швейк», - как выяснилось, бывший «начинающий писатель-десидент», опоздавший в размокшие шестидесятые и, с пьяных глаз прямо с богемной кухни, ввалившийся во времена, когда от психушки за тройной колючкой не спасли ни мама-прокурор, ни папа из внешней разведки. Розовощекий холеный поздний ребенок, барчук-горлопан, с пальчиками, измазанными чернилами, за здорово живешь, очутился в режимном лечебном учреждении, где медикаменты давно съели мыши, спирт допивает нетрезвеющий рыхломордый врач – майор, где электрошокер перегревается от усталости, а от деяний санитаров-зеков возрыдал бы сам доктор Менгеле.

Восемь лет усердного лечения дали результат - начинающий гений отечественной литературы, с громким псевдонимом Красноштан, по выписке мог виртуозно рассказывать анекдоты, делая из самого завалящего - роман с картинками, но на бумаге не мог соорудить ни одной поддающейся прочтению и пониманию фразы. Попытка что-либо написать заканчивалась слезами, злобной истерикой, и безудержной тягой к наполненной посуде - это давала себя знать вторая группа инвалидности, присвоенная «художнику слова» благодаря успешно диагностированной «вяло текущей шизофрении, отягощенной полинаркоманией и алкоголизмом».

И вот, когда заскрипели насквозь проржавевшие петли, засовы, и перед новоиспеченным инвалидом распахнулись ворота лечебницы – злой едкий воздух свободы поднял его, а потом опустил. Единственный и прямой, лег к его ногам путь: через кладбище с могилкой маменьки и заслуженного папеньки к знаменитой теплотрассе, слева от одного из столичных вокзалов.

В той стороне в статусе городского сумасшедшего и провел Красноштан свои следующие десять лет.

* * *

Впервые увидев Графа, прогретый пивом Красноштан заявил: «Компания двух хамов не выносит! Ты валишь с этой хаты!» Заметив, что Граф не обратил внимания на его выпад, Красноштан тут же его люто невзлюбил.

Нелюбовь маленького клоуна мало тревожила Графа. Гораздо больше его занимали редкие способности весельчака с злобными глазками: Красноштан крутил своим колючим взглядом бумажные спиральки на веревочках, бескровно прокалывал сапожной иглой себе руки, щеки и прочие места, но самой уникальной способностью мелкого шизика была способность добывать съестные припасы. Безусловно, в бывшем писателе погиб величайший снабженец всех времен. Как и положено гению снабжения, Красноштан не делал свою работу бесплатно, но цена услуг была невелика: стоило выдать добытчику сумму в 28 копеек, а лучше в два или три раза больше, и сказать волшебную фразу: «жратвы не осталось», как случалось чудо. Оно случалось не мгновенно, как у Хоттабыча, а где-то к вечеру. Часикам эдак к десяти – одиннадцати на пороге появлялся в жопу пьяный Красноштан, отягощенный двумя-тремя раритетными нитяными авоськами. В авоськах было: свежайшее сливочное масло, рыбные консервы, яйца, лук, белый хлеб, колбаса, однажды копченый окорок, и даже три целиковых осетра, каждый килограмма на три. Как день, было ясно, что полученную наличность Красноштан пропивал у первого же пивного ларька, из магазинов его, грязного, вонючего и оборванного, выгоняли крикливые продавщицы, к тому же осетрина на прилавках провинции не водилась уже лет тридцать, оставалось только одно – чудо.