Читать интересную книгу Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

* * *

Южная весна приходит быстро. Новорожденная изумрудная зелень и теплеющее море, что может быть лучше для человека измотанного умствованиями и пьянством.

Вместе с весной, как блохи с собакой, являются хипанки.

С одной из хиповских бригад приковылял длинный тощий сутулый субъект неопределенного возраста, почти без зубов, и со странными рыжими пучечками волос на голове и лице: «Ка-а-оля», - странно шевеля челюстью представлялся он всем встречным. Когда хипующий народец бухал в вечеру у костра, беззубый Коля, хотя его никто не гнал, шастал в стороне - среди тьмы, потом вдруг порывисто бросался к налитому для него стакану, брал его двумя дрожащими крупной дрожью руками, поднимал и лил содержимое в бормочущий рот, большая часть напитка выливалась мимо рта на грязные слипшиеся лохмотья. Коля бросал стакан в сторону, улыбался, и его маленькие круглые, ясно-голубые, орлиные, смотрящие из бездны в бездну глаза ликовали. Он вытягивал руки вперед, и пару минут в воздухе танцевали шаманский танец его корявые заскорузлые пальцы с длинными кривыми звериными когтями. Потом он приседал. Голову на длинной тощей шее прижимал к плечу, и не выпрямляясь, «гусиным шагом» уходил во тьму.

Большинство хипанов не таскало с собой палатки. В холодные весенние ночи они залезали в большие полиэтиленовые пакеты, завязывая их на горле. Коля страдал энурезом, но он любил свой пакет и не обращал внимания на мелочи.

Когда ночь болела полнолунием (а нет более некрасивого зрелища, чем полная, цвета перезрелого яйца, луна - безрадостный глаз сатаны, ослепший от безысходной печали), Граф, сидя поодаль от костра, наблюдал по очереди, то за Колиными движениями, то за мерзостью розового бельма на небе. Два лохматых, свежеприбывших, примажоренных хипанка довольно стройно ныли под гитару. Непомерно приятно потрескивал костер. Кружка с вином стояла у ног Графа. Коля на цыпочках, как сатир, подкрался к певцам, подойдя вплотную, он вытянул руки, замычал и вцепился в гриф. Новоприбывшие недоверчиво уступили ему гитару. Согнувшись как тролль, прижимая гитару впалой грудью к ногам, полуприсев, Коля поерзал заскорузлыми пальцами по струнам, взял звук, послушал – и... побежал по ладам своими крабьими клешнями. Глиссандо, пара аккордов, и полная слез мелодия. Вдруг.., пальцы испуганно остановились, тролль сжался, потом выпрямился пружиной, и послал инструмент на алые угли костра, снова съежился, повалился на бок и затих. Лохматые хипари затаились, как древние люди испуганные грозой, и все повторяли шопотом: «ДЖЕФ, ДЖЕФ».

* * *

День без остатка стер память о полной луне. Солнце изматывало своей добротой, лучи лились с беспорядочной огалтелостью. Море играло. Море было. Не надо ничего кроме моря.

Пятки Графа касались прибоя. Граф лежал на камнях, раскинув руки. Солнце из него пило воду. Когда мысли о прошлом заменяла жажда, Граф пытался исследовать бездонные глубины левитации.

Горячие пальцы оставляла кровь, темя леденело, сознание отделялось от прилипшего к небу языка и уколов камней. Фантом Графа поднимался, и удивлял атавистический разум 360 градусным зрением: облака плыли по опалу небосвода, и, как ни странно, казались гораздо привлекательнее распластавшихся вдоль линии прибоя нудисток. Пляж удалялся, поверхность воды оказывалась сверху, зеленые водоросли звали Графа вглубь, он чувствовал, что может дышать внутри воды.

Вечер возвращал Графа в изнасилованное солнцем тело. Он опускался на его черную, почти негритянскую кожу похотливой женской рукой. Сначала дотрагиваясь до выбритых трудами хипушек яиц и заканчивая щекоткой носа и пяток.

* * *

К июлю Графа стали бесить просьбы «детей цветов» показать, как светятся его руки в темноте под одеялом. Он перестал ходить в их лагерь, и запер свою дверь на замок. В августе приехал Райсман, и Граф, чувствуя, что жирная рожа Райсмана приводит его в ярость, собрался налегке, прихватив лишь оставшуюся бумажную наличность, и, ночь отлежав на могильной плите поэта, глядя на звезды и впитывая спокойствие смерти, ушел через персиковую плантацию в сторону холодных равнин.

* * *

- Высшая власть - власть над собой, а значит над временем, которого не будет, и пространством, которое ни к чему. Получив такую власть, ты потеряешь людей и разбудишь заключенного в тебе бога. Если люди заподозрят в тебе свет бога – горе тебе, рой в себе глубокие шахты, запутывай тоннели и прячь там своего бога. В этих шахтах не трудно заблудиться и потеряться, будь осторожен. В самом глубоком колодце утопи свой страх. И бог твой станет тобой! – проповедник с немытым хаером закусил свою речь хорошим куском курятины, понюхал коньяк, выкаченный Графом. - Водка чище, чтоб стать для себя ясней, пей водку, и не бойся черных отходняков - это из тебя грунт внутренний прет.

Граф в легком белом пиджаке валялся на верхней полке плацкарты поезда, идущего на север. Уже махнув прилично коньяка, он сосредоточенно слушал звуки доходящие до его ушей. Ему особо был приятен перестук железных колес с железным путем.

Народа в вагоне было много, воздух был плотный и, несмотря на открытые окна, довольно смрадный. Но Граф почти не замечал смеси перегара, вони гнилых зубов и ног -внутри него все подрагивало в приятном предвкушении перемен.

Сталь о сталь задавала ритм. Графу подумалось о том, что поезд – самый безопасный вид транспорта.

* * *

Знакомый город был непривычно душен и обычно пасмурен. Улица была новоасфальтированная гладкая, с ржавыми пупками канализационных люков, она вела к большому мосту через большую реку, делящую город ровно на две половины. Часы на башне показывали первый час после полудня, улицы были пусты, и окна чернели безжизненно.

- Ау, - крикнул Граф, даже эхо не ответило ему.

В низком желто-сером небе ровными кругами, как заводные, двигались птицы. Над перекрестком висельником болтался светофор. Листья на деревьях были по-августовски темны и пыльны. Безветрие.

Картину безжизненного мира ломал лишь разлагающийся труп деревянного дома, выглядывающий из-за красного кирпичного купеческого крепыша черными растопыренными ребрами отслоившихся досок. Дом был накренен и трухляво морщинист, он был весь в торчащих заплесневевших клочках и лоскутках, но, даже умерев, он сохранил свою привычку стоять. Внутри дома закричали – истерически пьяно, нецензурно. Граф поспешил к дому, ему не терпелось увидеть хоть кого-то живого.

- Эй, - крикнул Граф, подойдя к большой куче мусора, сотворенной прямо у кривого крыльца дома. Ор внутри дома не усилился, не затих, он, как идиотский «смех из мешочка», повторялся циклически, мужчина – женщина, мужчина – женщина.., все время с одинаковой интонацией. Граф перелез через мусор и потянул за старую истертую латунную ручку. Дверь, скрипнув, подалась. Сквозь образовавшуюся щель на Графа смотрел маленький глаз. Граф отшатнулся. Из щели боком выползло существо, судя по лицу - ребенок, голое, по первичным половым признакам - девочка. Нереально широкое в плечах и тазу, с ярким рельефом мускулов по всему телу. Раскосые глаза дауна смотрели не добро на Графа. Существо приблизилось, посмотрело Графу в лицо, снизу вверх, и с тихим рыком вцепилось зубами в руку, чуть выше запястья. Граф вырвался, отступил назад, запнулся за мусорную кучу, упал на пятую точку, начал отползать. Существо боком, как краб, быстро перебирая кривыми короткими ножками, стало обходить Графа, перекрывая ему выход из двора дома. Двигалось существо по дуге, постепенно приближаясь к Графу, с явным намерением атаковать. Граф выдрал из кучи мусора никелированную дужку от кровати, и, как был сидя, размахнулся по уродцу. Урод, не меняя выражения лица, резво перехватил стальную трубу и, безумно улыбнувшись, пальцами сплющил ее конец. Боковым зрением Граф заметил, что из двери выползает еще одно подобное существо - мальчик. Осознание безвыходности и бесполезности сопротивления заставило Графа изменить тактику. Он нарочито расслабился и улыбнулся косолапой девочке самой широкой улыбкой, на какую был способен. Девочка остановилась, переминаясь с ноги на ногу, удивленно глядя на врага.

- Как тебя зовут? - растягивая до судороги в скулах лыбу, спросил Граф.

- Мафэ, - гнусаво ответило существо.

- А сколько тебе лет?

- Восэмь.

- А друга твоего?

- Во-а.

- А пойдемте со мной!

Несуразное существо несколько раз хлюпнуло носом, пробубнило:

- А ты на не будэ обэжат?

Граф вздрогнул всем телом и открыл глаза. Рука выше запястья болела.

Удивительным было то, что, уснув на верхней полке, он очнулся внизу, сверху на него смотрел толстый астматичный мужик с добродушной рожей. Мужик со свистом всосал спертый воздух и пропыхтел, указывая сардельным пальцем на Графа: