— Декольте? — подсказала ему Марион.
— Да, — прошептал Эдди.
Марион подняла глаза на фотографию своих счастливых сыновей над изголовьем кровати: Huc venite pueri (входите сюда, мальчики) ut viri sitis (и становитесь мужчинами). Эдди с трудом продирался через свой второй год курса латинского: впереди его ждал еще третий год мертвого языка. Он вспомнил о старой экзетерской шутке относительно более точного перевода этой надписи («Приходите сюда, мальчики, и становитесь мучениками».) Но он чувствовал, что Марион не в настроении для шуток.
Глядя на фотографии своих мальчиков на пороге зрелости, Марион сказала Эдди:
— Я даже не знаю, успели ли они познать женщину.
Эдди, вспомнив фотографию Томаса в ежегоднике 53-го года, на которой тот целует девушку, подумал, что Томас, может быть, и успел.
— Может, Томас и успел, — добавила Марион. — Он пользовался успехом. Но Тимоти — точно нет. Он был такой застенчивый…
Голос ее стих, а взгляд переместился на кровать с цветовой гаммой сиреневого и розового — ее джемпер и нижнее белье, привлекшие ее внимание чуть раньше.
— А ты знал женщину? — спросила вдруг Марион.
— Нет, конечно нет, — сказал ей Эдди.
Она улыбнулась ему — сочувственно. Он попытался не выглядеть таким несчастным и ненужным, каким, по его убеждению, он казался со стороны.
— Если бы умерла девушка, не узнав мужчины, то я бы могла сказать, что ей повезло, — продолжила Марион. — Но что касается мальчика… боже мой, ведь этого хотят все мальчики, правда? Мальчики и мужчины, — добавила она. — Разве это не так? Разве вы все не хотите этого?
— Да, — сказал безнадежным голосом шестнадцатилетний мальчишка.
Марион подошла к кровати и взяла сиреневый лифчик с невероятным декольте, потом она подняла и трусики, а розовый кашемировый джемпер откинула в угол кровати.
— Ну, это уж было бы слишком, — сказала она Эдди. — Надеюсь, ты меня простишь за то, что на мне не будет этого джемпера.
Он стоял, замерев, сердце его бешено колотилось — она расстегивала пуговицы на своей блузке.
— Закрой глаза, Эдди, — пришлось сказать ей.
Он закрыл глаза, боясь, что может свалиться в обморок. Он чувствовал, что его качает из стороны в сторону, но на ногах он все же удержался.
— Ну, — услышал он ее голос.
Она лежала на кровати в лифчике и трусиках.
— Теперь моя очередь закрывать глаза, — сказала Марион.
Эдди неловко разделся — он не мог заставить себя оторвать от нее глаз. Когда она почувствовала, как он улегся рядом с ней, она повернулась к нему лицом, они заглянули друг другу в глаза, и Эдди почувствовал боль в сердце. В улыбке Марион было больше материнского чувства, чем того, что он питал надежду увидеть.
Эдди не осмелился прикоснуться к ней, но, когда он начал прикасаться к себе, она ухватила его за затылок и прижала лицо Эдди к своей груди, на которую он даже не отваживался взглянуть. Другой рукой она взяла его правую ладонь и твердо поместила ее туда, куда — как она видела — он клал ее в первый раз: к ней на пах. Эдди почувствовал, как сперма извергается в его левую ладонь — так быстро и с такой силой, что он отпрянул от Марион.
— Мамочка моя, ну и скорость.
Марион была так удивлена, что отпрянула от него тоже.
Эдди, держа член в ладони, бросился в ванную, пока не успел испачкать все вокруг.
Когда, вымывшись, он вернулся в спальню, Марион лежала в той же позе на боку, почти не изменив положения. Он медлил, не зная, ложиться ли ему к ней. Но она, не шелохнувшись, сказала:
— Иди сюда.
Они лежали друг подле друга, глядя друг другу в глаза, чуть ли не целую вечность, по крайней мере он не хотел, чтобы это когда-либо кончилось. Все свою жизнь он вспоминал эти мгновения как пример истинной любви, которой не нужно ничего больше, которая не ждет, что кто-то другой превзойдет ее, — просто это было ощущение полного упоения. Никто не заслужил того, чтобы чувствовать что-нибудь лучше этого.
— Ты знаешь латынь? — прошептала ему Марион.
— Да, — прошептал он в ответ.
Она подняла взгляд туда, где над изголовьем кровати висела фотография того важного пути, которым не прошли ее сыновья.
— Скажи это мне по-латыни, — прошептала Марион.
— Huc venite pueri… — так же шепотом начал Эдди.
— Входите сюда, мальчики, — шепотом перевела Марион.
— …ut viri sitis, — закончил Эдди; он почувствовал, как Марион снова взяла его руку и положила себе на пах трусиков.
— …и становитесь мужчинами, — прошептала Марион. Она опять взяла его за затылок и прижала его лицо к своей груди. — Ведь ты так еще и не познал женщину, верно? — спросила она. — Я имею в виду — по-настоящему.
Эдди закрыл глаза, прижавшись к ее груди.
— По-настоящему — нет, — согласился он. Он волновался, потому что ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он жалуется. — Но я очень-очень счастлив, — добавил он. — Это такое упоение.
— Сейчас ты узнаешь упоение, — сказала ему Марион.
Пешка
Что касается сексуальных возможностей, то шестнадцатилетний мальчишка способен на огромное число подходов за промежуток времени, который Марион, в ее тридцать девять лет, представлялся поразительно коротким.
«Мамочка моя! — восклицала Марион, отмечая почти постоянную и непреходящую эрекцию Эдди. — Тебе что, совсем не нужно времени, чтобы… восстановиться?»
Но Эдди и в самом деле не требовалось времени на восстановление; как это ни парадоксально, но он легко удовлетворялся и в то же время был ненасытен.
Марион была счастливее, чем помнила себя за все время после гибели сыновей. С одной стороны, она уставала и от этого спала лучше, чем когда-либо за последние годы. А с другой — она не предпринимала ничего, чтобы скрыть свою новую жизнь от Теда.
— Он не осмелится предъявлять претензии мне, — сказала она Эдди, который тем не менее побаивался, как бы Тед не предъявил претензий ему.
Бедняга Эдди, вполне понятно, нервничал из-за того, что их захватывающий роман протекал у всех на глазах. Например, когда после их любовных соединений на простынях в спальне собачьей будки оставались следы, именно Эдди брал на себя труд прачки, чтобы Тед не увидел предательских пятен. А Марион всегда говорила: «Пусть его думает: это я или миссис Вон». (Когда оставались пятна на простынях в хозяйской спальне дома Коулов, где причиной их появления миссис Вон быть не могла, Марион говорила: «Пусть его думает» — и это было более уместно.)
Что касается миссис Вон, то знала она или нет о совместных трудах в поте лица Марион и Эдди, но ее отношения с Тедом, не такие откровенные, теперь переменились. Если прежде миссис Вон пугливо и неуверенно пробегала по дорожке (и когда она шла позировать, и когда возвращалась после сеанса), то теперь она направлялась на каждый очередной сеанс со смирением собаки, готовой к побоям. А покидая мастерскую Теда, миссис Вон плелась к машине такой понурой походкой, что было ясно — ее гордость претерпела невосполнимый ущерб; впечатление было такое, будто именно сегодняшнее позирование погубило ее. Миссис Вон явно уже прошла, по терминологии Марион, период развращения и теперь находилась в завершающем периоде — позора.
Обычно Тед посещал миссис Вон в ее летнем доме в Саутгемптоне не больше трех раз в неделю. Но теперь эти посещения стали еще более редкими и заметно более короткими. Эдди знал это, потому что всегда исполнял обязанности водителя Теда. Мистер Вон проводил рабочую неделю в Нью-Йорке. Наилучшим временем для Теда были летние месяцы в Гемптонах, когда множество молодых матерей жило здесь без мужей, не баловавших их ежедневными приездами. Тед постоянным обитательницам предпочитал молодых матерей из Манхэттена, ведь приезжающие на лето оставались на Лонг-Айленде достаточно долго; «Идеальный отрезок времени для одного Тедова романа», — сообщила Эдди Марион.
Услышав эти слова, Эдди начал нервничать; он не мог не спрашивать себя, каков, по мнению Марион, «идеальный отрезок времени» для ее романа с ним. Спросить он не отваживался.
Что касается Теда, то молодые матери, из которых он мог выбирать по окончании летнего сезона, были куда более навязчивыми; не все из них сохраняли с ним дружеские отношения (после окончания романа), как, например, жена владельца рыбного магазина в Монтауке, которую Эдди знал только как верного поставщика кальмаровых чернил Теду. По окончании лета миссис Вон вернется на Манхэттен, а там на расстоянии в сотню миль от Теда пусть себе сходит с ума. По иронии судьбы, летний дом миссис Вон в Саутгемптоне находился на Джин-лейн — с учетом склонности Теда к джину и шикарным районам это было забавно.
— Мне никогда не приходится ждать, — заметил Эдди. — Когда приходит время его забирать, он уже обычно идет вдоль дороги. Но я не могу понять, куда она девает своего мальчишку.