Через некоторое время меня опять заметили, лицо чуть-чуть обмыли, посадили и этот человек говорит: «Это ты, Ермолай? Не узнаешь? Посмотри мне в глаза — это я, Кингурадзе!» Я вспомнил: он в КГБ работал, был прикреплен ко мне, когда в 78-м у нас были волнения на национальной почве и на абхазов гонение. «А где твои друзья?» И про одного человека спросил, которого я на днях переправил. Ну, мне, конечно, пришлось быть немножко неискренним, отвечаю: «Не знаю». А Кингурадзе: «Он где-то здесь скрывается, вы все в списке, вас всех повесят!»
Тут ему сообщили, что у меня английское письмо. Он взглянул: «Что здесь написано?» Я сказал, что не успел еще перевести. Ребята, которые меня привели, говорят: «Он же директор музея, значит, должен выступить для пропаганды по телевидению, по радио!» (Я вообще-то не директор, но так уж они сказали). Кингурадзе заявляет: «Я не сделаю так, чтобы твой народ плюнул тебе в лицо. Просто скажешь там о мире, дружбе, но ты должен дать оценку деятельности Ардзинба, сказать, что он неофашист!» И написал протокол, что я буду выступать. Ну, тут уже, знаете, не дай Бог, лучше вообще умереть. Пистолет не достать, но я слышал, что, если сонного порошка очень много выпьешь, навсегда уснешь. И я начал мечтать: может, Бог поможет и кто-нибудь мне достанет такой порошок — лишь бы не выступать! Правда, подпись мою под протоколом они взять забыли, отвлеклись: кто-то зашел, что-то опять про Шеварднадзе сказал. Потом говорят: «Отправьте его в больницу, приставьте к нему автоматчиков, дней через десять синяки уйдут, и тогда выступит».
Увезли меня в больницу, а там одна абхазка работает, узнала меня, спиртом обтерла, перевязала, укол сделала. Сказала, что у меня ребра переломаны: «Не бойся, от этого даже не лечат — так заживет». Уснул. Наутро обход врачей, я опух, плохо вижу. Вдруг слышу: «Ермолай, ты?» Смотрю: наш сухумский врач, Марлен Папава, у него мать абхазка, а по отцу — грузин, мы большими друзьями были, он интересный такой человек, философ. И я ему все рассказал.
На другой день — уже ни кашлять, ни шевельнуться не могу. Около полудня Марлен пришел: «Ты должен уйти отсюда». — «Я даже встать не могу!» — «Еще как встанешь! Но домой не ходи, дней двадцать прячься там, где никогда не бывал». Перевязал еще раз, позвал женщину, мингрелку, она мне обезболивающий укол сделала. «Ступай, а если спросят солдаты, говори, что на анализы идешь». И я на самом деле поднялся, эта женщина — на всю жизнь ее запомню! — меня под руку вывела и через черный ход выпустила на улицу.
Я потихоньку пошел, пошел и ушел из больницы. Неподалеку живет моя сестра старая, уборщицей работает. Увидела, плачет: «Попался ты!» В соседней квартире гвардейцы жили, так она меня внизу, в подвале, положила. Потом слышал, как приходили, меня искали, а сестра: «Где он, не знаю!»
В то время и сожгли наш институт — Абхазский научно-исследовательский институт истории, языка и литературы имени Дмитрия Гулиа — и Государственный архив Республики Абхазия. Знаете, это даже вандализмом назвать нельзя, ведь древние вандалы не понимали, что делают… В один и тот же день, 23 октября, часа в три, солдаты подъехали к этим учреждениям, вошли, стреляли по книгам из автоматов — там у нас такие книги были прекрасные, редкие! Прошлись по этажам, соляркой везде полили и подожгли. Управляющий архивом был грузин, он тоже пришел, кричал: «Что вы делаете, не сжигайте, это же не только абхазский, это и грузинский архив!» Сотрудники института, музея и просто соседи бросились тушить пламя. Почти погасили, но тут опять солдаты на какой-то бронированной машине подъехали, привезли еще солярки, начали палить по людям, всех разогнали. И сидели они там до двух часов ночи, пока не сгорело все до последней бумажки, потом еще проверили, не осталось ли чего целого.
Потом в Гудауту с какой-то делегацией приезжал Джемали Гамахария. Он был не совсем плохой человек, лектор общества «Знание», а потом стал таким ястребом! И, встретив здесь нашего сотрудника, с которым раньше дружил, заявил: «Мы сожгли ваш архив, потому что вы на его материалах написали антигрузинскую книгу!» Он имел в виду «Документы свидетельствуют: 1937–1953», это сборник архивных документов, вышел перед самой войной. Там рассказывается, как при Сталине закрывались наши школы, меняли нашу историю, названия наших городов и селений, как через трест «Абхазпереселенстрой» даже в разгар Великой Отечественной войны к нам шло массовое переселение грузин, из-за которого сейчас в меньшинстве остались абхазы в Абхазии.
Отлежавшись немножко, я перебрался домой. Скрывался у соседа, Яши Цацуа (он грузин, женат на абхазке). Потом разыскал своего сына, инвалида второй группы, его прятал один очень известный в городе человек, Александр Мильченко, отец его друга. Уберег он моего мальчика. И просто каким-то чудом мы сумели вместе перейти Гумисту.
Сначала я хотел к племяннику в Россию уехать, но передумал, потому что мне сказали: «Ермолай, а кто же будет писать историю войны, это же тоже история нашего народа?» Вот только без книг очень тяжело. Я в 81-м разошелся с семьей, жил один и, кроме книг, ничего не имел. Кто-то потом мне рассказывал, что в Сухуме несколько месяцев не было света, и мои книги сожгли — соседи на них готовили себе кушать. Так меня только то и утешает, что книги эти все же какую-то благородную роль выполняли.
Сколько мне лет? Без малого шестьдесят. Но, знаете, я после всего этого почувствовал, что я очень древний человек…
* * *
Из Чечни прибыло пополнение. Пока командиры в штабе КНК решают оргвопросы, новобранцы, встав в круг, устроили бешеную пляску — просто от полноты жизни. Стоя за деревом, за ними украдкой наблюдает девушка-абхазка. Обернувшись, с тоской шепчет: «Господи, сколько огня в этих ребятах!».
* * *
— Эта война превратила нас в станки для убийства — мы тоже начали звереть. Но если ни один человек из грузинской интеллигенции не выступил с осуждением этой войны — они не достойны ненависти. Такой народ достоин только жалости…
Больно читать в газете слова милого Мимино — Вахтанга Кикабидзе: «Мы их всех уничтожим». Наверное, правда, мир перевернулся.
Руслан Барцыц рассказывал: когда национализм в Грузии при Гамсахурдиа достиг кульминации, местные «патриоты» на автобусах выезжали из Гагры митинговать на большое поле близ российской границы:
— Ты бы видела — это было страшно. Пошел дождь, земля превратилась в грязь, но никто не уходит. И представляешь, девушки — такие холеные грузинские девочки! — заходились в экстазе, падали в эту грязь, ели ее, крича: «Чеми мица! Чеми мица!» — «Наша земля!» И знаешь, именно тогда — за несколько лет до войны — я впервые отчетливо понял, что она будет…
И все-таки — черт поймет этих абхазов: в разгаре наступление на Сухуми, идут активные боевые действия, а по местному телевидению объявляют довыборы в Верховный Совет Абхазии по двум гагрским округам — вместо отозванных Тамаза Нодарейшвили (главы коллаборационистского Совета обороны Абхазии) и еще кого-то. По республиканскому законодательству депутаты от этих избирательных округов должны быть грузинской национальности. «Есть у нас такие достойные люди!» — с воодушевлением сообщает диктор. И называет кандидатов: оба — грузины.
* * *
— Что скрывать — попадаются и среди нас наркоманы, в нашем отряде был один. Его ранило в руку, сестра хочет сделать укол наркотика от боли, а он: «Меня не надо, оставь ребятам, кого сильней зацепило». И ты знаешь, я его раньше сильно не любил, но в тот момент — просто зауважал!
* * *
Афонская «вампирша» тетя Валя Ревина как в воду глядела: срочно понадобилась моя уникальная «вторая-отрицательная» — только в гудаутском госпитале. Я так как-то и не спросила имени парня, у которого теперь и моя кровь. Знаю только, что чеченец, что выжил.
* * *
— Когда война началась, я пошла в медсестры. Но через два дня брат отыскал на позициях, заставил уйти, чуть не побил. С ума сошла, говорит, хорошо еще, если убьют, а если искалечат, что с тобой делать будем?! Сейчас вот работаю в Комиссии по делам военнопленных…
За окном — проливной дождь. Столь холодного и дождливого лета в Абхазии Эсма и не упомнит.
— В такую погоду надо лежать дома, на диване. Только не тут, в Гудауте, а именно ДОМА, в Сухуми. Конечно, дивана своего я, наверное, уже не увижу. Впрочем, Бог с ним, с диваном — хоть стены бы остались да потолок. Здесь просыпаюсь ночью в пансионате — потолок чужой. А был бы свой потолок — легла бы хоть прямо на пол и смотрела, смотрела…
— Эсма, у тебя жених есть?
— Нет. Да пока и не дай Бог, и так вся испереживалась за братьев. Ребят наших жалко, столько ампутаций, но даже на протезах не удержишь дома — на позиции бегают. Один мой одноклассник — он еще в детстве руку потерял — с первых дней оттуда не уходит, автоматчик отличный. Правда, у него правая целая…